Шесть лет назад, удаляясь своим ходом от вокзала, оставляя позади серые мостовые Столицы и серые стены альма матер, Артемий был уверен, что с идеей высшего образования его жизнь разошлась окончательно. Жаль было потраченного времени - до выпуска оставался неполный год - и оставленных позади знакомцев, но сожаления быстро растворились в круговороте событий, а вскоре за ними последовали и воспоминания. Некогда было.
Оглядываясь назад, Бурах не мог понять. как же он с тем первым годом справился: Старшина разваленных опустевших Боен, он же временный Комендант опустевшего, изломанного Термитника, он же начальник вновь заработавших Заводов... Дохлый был год, на такой без содрогания не обернешься - половина головы в седине с тех пор. Теперь-то получше: мальчишки вообще с самого начала в процесс включились, да и постарше уже нашлись помощники. Очнулся Город, отряхнулся, жизнь наладилась потихоньку, даже уже не так пугают столичные ревизии.
В разговорах с ревизорами он и дошел до идеи заканчивать университет - с одной стороны, несолидно как-то в тридцать с хвостиком звучит пассаж про незаконченное высшее, с другой - и самого раздражает это самое "незаконченное", а с главной - отсутствие дипломированных врачей при условии наличия аж трех предприятий, связанных с повышенной травмоопасностью труда вело к немалого размера штрафам. Несколько поездок в Столицу выходили куда дешевле, чем еще одна проверка.
Написав на родную кафедру, Артемий с первого раза попал на бывшего однокашника, получил в ответном письме кучу довольных воплей, требование рассказать все как было и море обещаний. А в следующем, уже через месяц - допуск к экзаменам, списки тем, план и пару пачек конспектов. Отдариваться пришлось твирином.
В Столицу он прибыл за неделю до начала сессии у заочного отделения, главным образом чтобы обратиться к университетской библиотеке. Сказать по совести, больше всего тревожил первый же зачет: мало того, что первый после шести лет перерыва, мало того, что по новой дисциплине. Не провала боялся Бурах, не забыть правильные ответы. Просто губы сами в улыбку складывались от одного названия курса.
"Танатология. Проф. Д.Д. Данковский"

Бурах вовсе не собирался огорошить Даниила своим внезапным появлением - да и каким оно могло быть 'внезапным', когда утвержденные списки заочников были известны за две недели, перед установочными лекциями. Просто первый день прошел за разговорами, а ночь за пьянкой, а утром его потащили показывать город, а потом как-то сами собой пропали три дня в центральной библиотеке, а потом 'вообще-то, профессор Данковский бывает только по вторникам!'. А ту самую разнесчастную установочную лекцию умудрились поставить аж за две недели до экзамена, когда Бураха и близко к Столице не было, он о ней и не знал даже. Не сложилось, словом, встретиться - а искать квартиру Данковского он как-то и не подумал.
Склонности к иллюзиям Артемий не испытывал: шесть лет назад они провели рядом две крайне болезненные недели, то ли союзниками, то ли врагами. Расставались уж точно не по-дружески: молча, тяжело, словно вклинился где-то между ними зеркальный осколок Многогранника. Едва ли обрадуется Даниил напоминанию о своем давнем поражении, пусть даже для дела его жизни оно и обернулось, кажется, победой. И полной бестактностью было бы навязывать ему свое общество, тем паче, что о чем говорить-то, кроме сдачи зачета?
Идеи Данковского Артемий примерно помнил, но последние два дня до зачета все-таки потратил на позаимствованный у кого-то из очных конспект. Ровные строки, аккуратный почерк, провокационные идеи... Когда-то эти же мысли Бурах выслушивал, сидя на полу в прелестном домике, окруженном заразой и стонами зараженных, от бледного, изможденного человека с сине-зелеными кругами под глазами, с дрожащими пальцами и неровным дыханием, обращавшегося больше к себе, чем к собеседнику. Кажется, это был последний их разговор, когда оба уже были за гранью усталости, надежды, рассудка... Кажется, так люди и становятся друзьями - вот только у них не получилось. Понимание пришло, уважение тоже, но они сопровождались ужасом: ведь мечты одного были верной смертью для другого. Они понимали это.
И когда настал час выбирать, это ничего не изменило.
Действительно, едва ли Данковский будет ему рад. Возможно, следует нервничать... И уж точно, вряд ли будет уместна радость. Это не встреча старых приятелей, уж точно.
И все-таки, при виде невысокого бледного человека с седыми висками - кажется, он так и не поправил здоровье окончательно, судя по цвету лица, но в целом выглядел очень и очень достойно - он почувствовал исключительно неуместную симпатию.

В том, что Бурах зашел в аудиторию одним из последних, не было злого умысла. Вернее, был, но не его и направленный вовсе не на воспоминания Данковского о прошлом. У дверей толпились молодые люди курса третьего-четвертого, твердо намеренные проскочить первыми, пока преподаватель еще добр и не измучен неудачными ответами. Артемий, как и еще трое провинциальных врачей среднего возраста, совершенно не видел смысла толкаться среди встревоженной молодежи: стипендию ему уж точно не начислят, отчислять с последней сессии из-за нового предмета тоже никто не будет. Трезво оценив размеры толпы, все четверо решили пойти выпить чаю, чтобы вернуться когда все рассосется, а там как раз настало время обеда...
Словом, на зачет они явились группой, когда основной поток схлынул, довольные жизнью и даже относительно спокойные. Бурах пропустил коллег вперед, сам ждал чуть поодаль, наблюдая профессора Данковского с близкого расстояния. Улыбался - совсем немного, краем губ, не присматриваться - есть все шансы не понять. Если сочтет тот, кого он называл ойноном, что неуместны проявления симпатии, что прошлое оставило нелегкий след - не будет взаимно неловкой ситуации от чрезмерной радости одной из сторон.
Основательность, гарантии, здоровое питание и спокойная жизнь явно пошли Данковскому на пользу. Если уж шесть лет назад, больше похожий на оголодавшую загнанную лошадь, он вызывал невольное уважение - что говорить сейчас. Да уж, ученый муж, коего несколько лет добивался главный университет Столицы, имел основания чувствовать себя уверенно.
Но нервничал. Интересно...
Бурах кивнул профессору Данковскому, взял билет... Так, тут у нас культурные предпосылки и прочие корни научного движения. Не то, чтобы очень интересно, но по крайней мере вчера он об этом читал.
- А давайте без подготовки? - впервые за день встретившись с Даниилом взглядом, Артемий уже почти откровенно улыбался.

Отредактировано Артемий Бурах (2012-10-16 09:24:40)

- Надеюсь, вас интересует не подробное описание, - Артемий усмехнулся. - Едва ли можно с уверенностью воспроизвести их по наскальным рисункам и найденным захоронениям. Да и едва ли главный наш интерес состоит в том, какие слова выкрикивали шаманы доисторических племен. Куда более важный вопрос: зачем они это делали?
Артемий прервался и потер шею. Сухой воздух Столицы существенно отличался от привычной душной сырости. В юности привыкание и недели не заняло, а вот сейчас, с порядком надорванным голосом и здоровьем, он уже чуял приближение кашля. Надо больше пить.
Были слова Даниила про погребальные танцы злым намеком, или нет, понять он не мог. Дома Невесты танцевали, когда кто-то уходил в землю, но не по каждому и не для каждого. Намек можно было счесть оскорбительным... А значит, не было никакого намека, а что было - то продиктовано не злым умыслом, но попросту незнанием. И вовсе-то не на что было сердиться.
Но старательно изучающий совершенно чистую зачетку Даниил выглядел так забавно, что казалось попросту напрасной тратой времени ответить ему строго по тексту и уйти.
- Человек - животное социальное, - начал он издалека. - В этом главное его отличие и главное преимущество перед прочими животными. Объединяясь в группы, наши предки не отличались от прочих стайных зверей, пока способности их к коммуникации не развились достаточно, чтобы сформировать группу, члены которой способны возвыситься над инстинктами, регулируя свое поведение разумом. К интересующей нас сфере это относится по двум основным направлениям: с одной стороны, развитие мозга позволило раскрыть функции воображения и абстрактного мышления, в результате чего человек стал воспринимать себя как некую требующую познания величину - а отсюда в том числе проистекает интерес к тайнам рождения и смерти. С другой же стороны, смерть стала привлекать к себе больше внимания, поскольку умирала не одна... скажем так, абстрактная особь из стаи. Умирал объект, с которым свидетель смерти состоял так или иначе в связи, умирала часть его группы - а значит, и часть его самого. Такое событие безусловно требовало объяснений. Но смерть тем и загадочна, что остающиеся её не испытывали, а ушедшие - уже ничего не расскажут. Так и появились первые мифы, целью которых было объяснить человеку суть смерти, успокоить и утешить его перед лицом неизвестности. Я не слишком отклонился от темы? Можно продолжать?
Насчет неизвестности - это он покривил душой. В голосах трав, в шепоте Земли, в ритмах и линиях раскрываемого тела... О, многое он мог бы сказать. если бы не обеты молчания, если бы не здравый смысл и если бы это не был всего лишь зачем в столичном университете.

И что это было?
Или Даниил пытается подчеркнуть, что они не знакомы, или просто выпендривается. Первое можно понять двояко: либо "профессор Данковский" пытается тонко намекнуть старому знакомцу, что и как его звать-то забыл, либо заранее отводит любые подозрения окружающих от их разговора: "а я даже имени его не знаю". Все три варианта равновероятны, но в любом случае - такое обращение было бы уместно по отношению к обычному студенту, но вот к наполовину седому мужику с хриплым голосом и совсем уже не юной физиономией... Хотя им обоим еще не было сорока, но оба не выглядели мальчишками, Даниил едва ли мог при "первой встрече" счесть его тем, к кому нужно обращаться по имени.
"Мудришь, профессор... Сам себя мудришь, как и раньше. Ничуть не изменился ты, на самом-то деле".
На заинтересованный и жадный взгляд Бурах отвечал без уверток и смущения. Смотрел в ответ заинтересованно, все-таки чуть-чуть улыбаясь. И от ответа не отвлекался.
- Давайте. До-христианские религии можно разделить применительно к смерти на две большие группы: для одних смерть была переходом в подчинение к некоей отвечавшей за нее божественной силе, под присмотром которой умерший продолжал свое существование в тех же условиях, что и при жизни; для других - этапом в цикле перерождения, в котором каждая следующая жизнь являлась логическим следствием поведения человека в предыдущей. Первая группа - это Скандинавия, Греция и Египет, вторая - дожившие до наших дней индуизм, буддизм и прочие, менее распространенные религии Индии, Китая и некоторых других восточных стран.
Доведя-таки мысль до конца, Артемий был вынужден немного откашляться. Столичный сухой воздух стремительно становился в его глазах "проклятым", а поясная фляжка для настойки на травах и имбире - "необходимой".
- Нужно сказать, для малых групп людей, живущих обособленно и имеющих свою внутреннюю структуру подобные вещи были, - вот на этом слове Бурах чуть-чуть споткнулся. - Были совершенно нормальны. Но рост общества человеческого не стоял на месте, селения объединялись, возникали города, страны, империи, а вместе с ними неизбежно вставал вопрос социального неравенства. Недовольные своим положением, занимающие заведомо подчиненное положение, люди неизбежно тянулись не к отстраненным и безразличным языческим божествам, а к образу единого, заботливого, божества-отца, который всегда присмотрит, оценит по достоинству и вознаградит если не при жизни, то в посмертии точно. И значение смерти возвысилось, потому что вместе с защищенностью перед лицом доброго Отца, пришел и страх перед неизбежным наказанием от рук Отца судящего. Жизнь возглашалась кратким мигом, который нужно прожить достойно, чтобы после обрести вечную благость в посмертии. И несоизмеримо возросла роль момента смерти - не как одной из многих частей длинного пути. но как единой, завершающей точки. Неудивительно, что с утратой Церковью позиций, роль и смысл смерти также стали переосмысливаться.
Вообще-то, Артемий был бы не против просто поговорить об этом с Даниилом - неторопливо, обстоятельно, с бутылочкой чего-нибудь алкогольного, словно продолжая давний спор...

Выражение лица профессора Данковского вдруг остро напомнило Бураху об одном столичном ревизоре два года назад. Когда заканчивалась вторая неделя изнурительной проверки, продукция уже была подготовлена к отправке и оставались исключительно формальности, молодой человек со внушающим именем Лев Аркадьевич в категорической форме потребовал немедленного осмотра отправляемого груза. Вскрыв три произвольных ящика, он затребовал разъяснений:относительно выкладки груза, недвусмысленно намекая на возможность выставления недюжинных штрафов за нарушения условий хранения. Уже позже Артемий узнал, что с запугивания таким образом нечистоплотных промышленников оный Лев Аркадьевич имел невеликий, но стабильный приработок. Знал бы раньше, честное слово, дал бы - а так пришлось, как дураку, снимать крышки, нарушать расфасовку и объяснять с отсылками к стандартам и правилам (разумеется, имевшимся на Станции в свежайшем издании), что все правила соблюдены в точности. Вот взгляд у столичного ревизора, когда ему говорили все правильно, но вместе с тем что-то совершенно неуместное и ненужное, и повторялся сейчас в исполнении Данковского: "Придраться не к чему. Но я и не слушал, знаете ли".
Надо полагать, Даниил просто устал. Неудивительно, если уж по первому году его предмет поставили нескольким курсам сразу, да еще и устроили потоковую сдачу в один день - пока довольный жизнью Бурах коротал время за обедом и интересной беседой, Данковский несколько часов выслушивал однообразную, монотонную чушь.
- Как вы указали в своей монографии, - на этом месте Бураху стало крайне стыдно, поскольку оная монография даже была преподнесена ему кем-то из городских барышень, и теперь пылилась на видном месте, ожидая своего часа и все время уступая более важным вещам, а цитата была выдрана из конспекта и наверняка, безбожно переврана. - Хотя все науки так или иначе помогают человечеству в борьбе со смертью, следует отметить, что до сего момента не было предпринято ни единой полноценной попытки систематизировать имеющиеся о противнике знания, и именно в этой попытке суть новой науки. В силу чего первым танатологом на настоящий момент считается корректным называть вас, Даниил Даниилович Данковский. Относительно ваших коллег следует особо отметить роль господина Пильмана.
Заливать про представляющие интерес работы Артемий не стал: если Данковский еще не сошел с ума, то и сам поймет, что старый враг ни возможности ни времени не имел, чтобы так глубоко изучать проблему.
Эх, Даниил, как же досадно встретиться через столько лет - и застать тебя вечером одного из самых тяжелых дней года!

И все оказывается так просто, что почему-то хочется рассмеяться. Вот они и снова на одной стороне, и вещи, не сказанные из вежливости и стремления соблюсти нормы приличия, понятны обоим, прячутся в улыбках, в уголках глаз, в меняющемся на миг тембре голоса. И даже не прячутся — в словах.
Бурах и сам не может понять, чего не хотел больше — самому вспоминать чудовищные дни Эпидемии, или Данковского мучить напоминанием о прожитом ужасе и несбывшемся счастье. Там, в Городе, каждый дом и каждый шаг все еще хранил воспоминания, полные ужаса и серой грязи, там память о Болезни все еще жила — в рецептах настоев, в городских сказках, в пустых местах за семейными ужинами и огромных книгах с именами тысяч погребенных на кладбище. Бурах остался — Даниил уехал, и было ли уместно напоминать, напрашиваться, расспрашивать и рассказывать, когда..
А, к черту. Сам позвал, ойнон.
- Да, это с моей стороны серьезное упущение, - Артемий кивает, чуть-чуть иронично ухмыляясь. В его практике, конечно, пригодятся эти имена и желательно, с датами выпуска научных работ, несомненно. - И знаете, я наглейшим образом воспользуюсь вашим предложением, профессор. Там за мной еще трое, - он забирает зачетку и прячет её в внутренний карман. - И они твердо настроены на дискуссию с вами, к моему великому сожалению. Я приду на кафедру к пяти. Это ведь еще входит в понятие «допоздна»?