Вчера ещё казалось, что всё будет хорошо.
Каждая сторона готовила свои аргументы. Писала или затверживала наизусть. Придумывала такие слова, чтобы раз и навсегда выбить почву у противников из-под ног, отстоять своё и только своё будущее. Самозванка с её кровавыми жертвами. Гаруспик с его чуткими руками и горячим сердцем. Доктор Данковский, со змеиной мудростью в глазах. Все они готовились. Отпаивали заболевших Приближенных. Искали последние доказательства своей правоты.
Вчера ещё Капелла практически не сомневалась, что станет с Городом.
На стороне Гаруспика, за его спиной, стояла холодная Аглая. Инквизитор, решившийся переломить собственную судьбу и назначение.
За плечом Клары возвышался бесстрашный Полководец. Благородный и смелый человек, обманувшийся светлыми глазами ребенка.
Бакалавр же, лишенный поддержки, опирался на свою логику и факты, на непогрешимую Истину, которая увиделась ему в Многограннике.
Все были сильны. Все по-своему правы. Но Гаруспик - сильнее. Ведь на его стороне был сам Город.
По крайней мере, так казалось Капелле ещё сегодня утром.
...В Собор они явились одновременно. Три главных персонажа развернувшейся драмы. Гаруспик и Бакалавр - со своими Хозяйками. Клара в одиночестве - сама себе и героиня, и Земляная. Холодно раскланялись в дверях, прошли по очереди, стараясь не смотреть в глаза. Двенадцать дней свели дороги, превратили друзей и союзников во врагов, и только Капелла обменялась с Марией понимающим взглядом. Звезды были на дне глаз Алой. Уже настоящей Алой, раскрывшейся в полной силе в одиннадцатый день. Они-то точно не были врагами. Но проигрывать не собиралась ни одна.
...Они спорили до хрипоты, оттеснив в тень растерявшуюся Клару, не обращая внимания на Ферзей. Две противоположные правды столкнулись, и в высоком полутемном зале бушевала настоящая буря из аргументов и совершенно несовместимых фактов. У Капеллы, укрывшейся на одной из скамеек, было ощущение, что достопочтенные доктора передерутся, не послушав даже Блока, не обратив внимания на Аглаю. Когда оправившаяся Самозванка всё же вклинилась в спор - на неё обрушились сразу с двух сторон, и быстро разнесли всю её веру в кровавое чудо в пух и прах.
Когда, закончив с Кларой, Бакалавр с Гаруспиком снова были готовы сцепится -  их остановил Блок.
Просто поднял руку и, не повышая голоса, огласил решение.
Взвился к потолку негодующий крик Марии. Клара прижала к разом побелевшему лицу ладони. Гаруспик сжал кулаки, Данковский посерел, Аглая удержалась дрогнувшими пальцами за стену Собора. Капелла царапнула ногтями по груди - её разом прошила жаркая волна боли, пришедшая вместе с предчувствием. Огонь захлестнул сознание. Будущее, ещё минуту назад зыбкое, утвердилось.
Генерал - спина у него была неестественно прямая - молча проследовал к выходу.
Его не пытались остановить. Даже Клара.
Уходили быстро, почти бежали. Мария, ухватив Данковского за рукав змеиного плаща, втолковывала ему что-то. Самозванка шла к дверям на негнущихся ногах. Капелла только обменялась с Гаруспиком быстрым взглядом - и вот, они уже рванулись каждый в свою сторону. Младшая Ольгимская - к Многограннику. Бурах - через мост, через весь Город, к Термитнику.
По лестницам без перил она бежала так, как не бегала никогда в жизни. Отчего-то она знала - Ханом не озаботится никто, кроме неё. Голова Марии занята утопистами. Бакалавр разбит поражением, и думает о них же. Самозванка наверняка побежала к своим смиренникам...
Преградившего ей было путь Псиглавца она просто оттолкнула, ничего не объясняя. Прыгнула в самое сердце Агатовой Ямы, чувствуя, как знакомым холодом пробирает. Холод зеркал, звезд, мечтаний, сила Каиных...
Каспар понял быстрее, чем она ожидала. Фактически, с нескольких слов. Разом он как-то выцвел, обернулся к своим. Его приказаний Капелла не слушала - уже бежала дальше. Если огонь обольет Город к вечеру - можно и не успеть вывести всех.

От Многогранника до складов она пролетела в рекордно короткий срок. Ещё только начинало темнеть, и, слушая, как гулко отзываются каблуки тяжелых ботинок по мостовым, она молилась только об одном - чтобы все успели выйти. Чтобы Мария сумела оторвать Петра от его Студии и зеленого безумия, чтобы хоть пинками, хоть криком выгнала в Степь труппу Масок во главе с режиссером. Чтобы никого из здоровых и живых не осталось в пищу огню. Чтобы, чтобы, чтобы... Плакать времени не было. Дрожать и бояться тоже. Нужно было бежать. И она бежала, придерживая готовое вырваться из груди сердце.
В дверь Крепости ударилась чуть ли не с разбега. Закашлялась, сгибаясь пополам. Всё же она была не так тренирована, чтобы пробежать Город из конца в конец и обойтись без последствий...
Стук вышел рваным и лихорадочным.

Когда дверь открылась - Капелла всё ещё боролась с кашлем. В боку у неё зверски кололо, дыхание прерывалось, и она только подняла руку, прося ещё пару минут. Начинать говорить всё равно было бесполезно - вряд ли у Ноткина получилось бы понять, что она пытается выразить, а ей бы наверняка стало только хуже.
Вот отняла от груди руки. Медленно выпрямилась. Глубоко вдохнула, стараясь усмирить бешено стучащее сердце. Разумеется, она не собиралась входить, как не собиралась задерживаться ни одной лишней минуты на обреченных улицах. Возможно, если бы было больше времени, она могла бы дать волю чувствам, обойти Город по кругу, прощаясь заглянуть в Собор и Театр, поклонится родному дому, но времени как раз не было.
-Поднимай детей, - сказала уже более-менее спокойно. Виновато отвела глаза, представив, как ждали здесь доброй вести, вспомнив, сколько жизней унесла Песочная Грязь и сколько было положено на алтарь бессмысленной борьбы, наградой за которую стал огонь. Смотреть на Ноткина было тяжело - она ведь истово, яростно желала принести сюда известие о победе, а вместо этого приходилось предупреждать о смерти. Попутно отмечала, как стали они все похожи к финалу пьесы - одинаковые бледные лица, одна и та же злая надежда во взглядах, серые круги под глазами и рваные, нервные движения. Словно двенадцать дней ада преломили их, сплавили в одно, словно сквозь наносное и ложное проступила одинаковая суть термитцев - умение брать и строить себе жизнь, умение бороться за своё будущее и воссоздавать его из ничего. Наверное, для чужого человека это было бы очень страшно, но в ней будило только тихую печальную нежность. В конце концов, именно они были её настоящей семьей.
-Поднимай детей, - повторила Капелла уже громче и яснее. Аккуратно придержалась за косяк. Коленки у неё дрожали, наверное, не стоило весь путь преодолевать бегом. - Уже завтра здесь будут одни руины.
И от слов словно что-то прорвалось - поднялся к горлу скорбный вой, вскипели непрошеные слезы, и девочка спешно закрыла лицо ладонями, отвернулась. Вбитое отцовским воспитанием - "не показывать слабости" - не позволяло ей вцепиться в Ноткина и зарыдать в голос у него на плече.

Исход детей Капелла практически пропустила - она была занята совершенно другим. Кусала губы, чтобы не взвыть в голос, старалась дышать размереннее и глубже, и, конечно, не сесть на землю, и, конечно, успевать вытирать соленую влагу со щек... Больше всего в этот момент она была благодарна Ноткину за то, что он не стал переспрашивать или утешать. Что подчинился. Но, наверное, они все слишком хорошо чувствовали друг друга, чтобы не верить.
Крепость гудела, как потревоженный улей. Топот, перекличка, шорох и стук - потрошились тайники, перебирались вещи, рюкзаки, в спешке набивались всем необходимым, и Капелла успела порадоваться, что успела. Что они не окажутся посреди Степи совсем уж без ничего. Заодно вспомнилось ей - дома, в "Сгустке", остались карты, пара фотографий, любимые книги, сиреневый фонарик, когда-то подаренный Ханом... Множество памятных, дорогих вещей. Впрочем, мысль эта была мимолетна - уж кто-кто, а она понимала, что сейчас важно только одно - спасти жизнь. Любой ценой.
Слезы её иссякли как раз к тому моменту, когда Двоедушники покинули Крепость. Остался на полу мусор, какие-то обрывки, ненужные, забытые мелочи, и царила вокруг оглушающая, полная тишина. Дети уходили в Степь, уходили молча, и сейчас как никогда хорошо чувствовалось, что всё. Сражение окончено, бойцы покидают поле боя.
"Это будет страшная ночь, - всплыла в голове отрешенная мысль, и Капелла передернулась, представив, как в Степи станут собираться уцелевшие. Плач и вой разобьет ночь - ведь выживших в любом случае не может быть много. Что будет делать она, если не найдет кого-то из своих? Если Гаруспик не успел? Что станет с Данковским, если Мария выведет не всех? Что будет с Ларой, если не выйдут живыми Анна, Оспина, Юлия? В темноте, под звездным небом, придется разводить костры, и искать друг друга среди теней. Искать и не находить...
Она так ясно увидела это - как сходятся группы уцелевших к юртам Червей, как всматриваются в лица - облегчение, ужас, горе, радость - что сжала в пальцах концы шарфа. До боли.
"Это будет страшная ночь..."
Содрогнулась земля. Где-то сбоку вспыхнуло алым, и Капелла зашипела сквозь зубы - её дернуло болью, мелькнуло перед глазами - "Огромный серый бык, бок которого разворочен пулей. Недоуменный рев огромного зверя, его страх, его удивление - люди всегда были добры к нему!..". В себя она пришла от того, что Ноткин потянул её за собой.
Ещё минуту назад казалось - не сдвинется с места - но вот сейчас сорвалась, побежала. Умирать не хотелось отчаянно.
"Наверное, специально начали так рано, чтобы никто не успел выйти..."
-Мишка, - выдохнула она на бегу, дернула атамана. Они неслись просто прочь, вдоль Станции. Её же движение развернуло к путям... Пояснять она не стала - берегла дыхание.
"Только бы не упасть, когда выстрелят в следующий раз"

Пол вагончика дрогнул под ногами, и в следующую секунду тишина взорвалась сотней шепотов: умоляющих, гневных, стонущих от боли и скорби.
Никогда еще Мишку не захлестывало таким водоворотом. Она упала на колени, а потом… Потом все голоса слились в отчаянный хор: «Гибель».
Она видела все очень отчетливо: качнувшийся навстречу пол, край кровати, собственную руку, такую белую в свете тусклой лампы… Атамана, который возник из ниоткуда и развернул ее к себе – он что-то кричал, но она слышала лишь: «Гибель»…
Мишка говорила какие-то слова, но это была не она, это говорило что-то через нее, ее губами, ее языком; говорило что-то, что гибло сейчас, и просило пощады у неба, которое вгрызалось в него огнем и сталью. Атаману пришлось встряхнуть ее как следует, чтобы деревянные руки и ноги начали снова слушаться.
Кукла не хотела уходить. Кукла шептала: «Там огонь».
«Гибель», - вторили травы.
Атаман не слышал куклы и не понимал, какая боль рвала сейчас на части Землю, но одно он знал точно: оставаться нельзя. И он не спрашивал, а сделал то, что считал правильным.
Все, чем она могла ему сейчас помочь – это крепче вцепиться в совсем не богатырские плечи и не упасть, даже когда сам он рухнул на колени. В глазах ударившего его солдата плескался тот же огонь, и лишь какая-то неведомая сила отвела в сторону карабин, не дала выстрелу прошить насквозь их обоих. Дальше шли пешком. Мишка не знала, куда, и было ей не до того.
На островке уже собирались люди: выжившие двудушники, кто-то из горожан… Лица были плохо различимы в темноте, и в каждом она узнавала кого-то, кого надеялась увидеть, но постоянно ошибалась, пока не закружилась голова. Атаман убежал искать Капеллу, кривясь от боли в сломанных ребрах.
А рядом умирал Город.
Мишка медленно осела на землю. Под руку скользнул растоптанный в кашу десятками ног лист савьюра, и густой сок обволок ее пальцы. Как кровь.

Снаряды дробили, перемалывали дома и улицы. Тяжело просел "Сгусток". Стены Термитника содрогались от ударов. Многогранник - Хрустальная Роза, Снежная Крепость, корона и венец, торжество мысли человеческой - завалился на бок, и Капелле показалось, что по земле прошел тонкий, жалобный стеклянный звон, какой бывает, если уронить на пол красивый бокал на тонкой ножке. Наверняка осколками брызнули зеркала, оплавились и почернели в бушующем огне. Город горел, лопались стекла, стены рушились, обращаясь в груду обломков. Всё то, что так любовно пестовал Симон, всё то, в чем и поныне пребывали Старшие Хозяйки, всё то, объединенное живой душой, ныне погибало в огненном мареве из-за того что трое людей не смогли договориться, из-за того, что ни у кого из них не хватило аргументов, и не хватило благородства отступить...
Неслышный крик всё длился и длился, и Капелла видела незрячим серебром глаз, как серый бык, воплощенная душа Города, падает на бок, как силится подняться. Беспомощно напрягаются могучие мускулы под мягкой шерстью, но задние ноги перебиты, на них уже не встать. Алое заливает землю вокруг, пятнает шкуру, и взгляд такой, что можно смотреть вечно - непонимание, боль и накатывающие безразличие, и больше уже ничего не будет, никогда. Потому что у них нет нового Симона, который из ничего смог бы построить Город в Степи, нет и не будет Хозяек, и даже если когда-нибудь у Города-на-Горхоне получится возродиться - это уже будет простое степное захолустье, серые дома и улицы, опустевшие без чуда и живой души. Не будет Города Людей, расцвеченного детскими мечтами и красками. Не будет Города, о котором мечталось Марии - зеркального и звездного. Даже кровавого алтаря Самозванки не будет...
Только когда крик перешел в стон, а потом и вовсе затих, позволяя ей услышать потрескивание костра и людские голоса, Капелла почувствовала тепло прижавшегося к плечу живого существа. Чувство у неё было такое, словно она сама только что умерла, но всё же на то, чтобы узнать Мишку, её хватило. Как и на то, чтобы обнять девочку, прижать к себе. Весь эпилог она была занята только смертью Города, могла думать только о нем. Но сейчас, когда всё закончилось, к ней медленно возвращалось привычное её беспокойство за детей.
"Ну, не Белая Хозяйка. Но жить же как-то надо?"
Сама взяла на себя обязательства. Сама встала впереди, принимая на себя роль вечной советчицы и защитницы. И сейчас она, кажется, единственная из всех не могла просто улечься в траву, закрыть глаза и ни о чем не думать. У неё, в конце концов, двоудшники, псиглавцы... Если они, конечно, успели выйти... Девочки, опять-таки.
-Пошли кого-нибудь из своих, - с трудом выдавила она, нашарив взглядом Ноткина, поглаживая Мишку по голове. Голос её едва заметно подрагивал, был хрипл - она слишком громко закричала, пусть и единственный раз - Пускай обойдут толпу, узнают, кто выжил...
"А что дальше? Или к одонхе, или к генералу, чтобы позволил вместе с ним выбраться куда-нибудь в цивилизацию. Зимой в Степи не выжить. Никак, даже со взрослыми"
Она бы и сама пошла на разведку, но была совсем не уверена, что сможет встать.

Отредактировано Виктория Ольгимская мл. (2012-02-10 16:44:01)

Атаман вернулся к Капелле с докладом. «Мало, как же мало! Где остальные? Степь большая, наш костер – не единственный, наверняка же»…
Мишка отняла от плеча Виктории опухшее лицо и прошептала, кривя губы:
- Спичка. Где Спичка?
За Ласку было не так страшно: кладбище на отшибе, далеко не первоочередная цель, и до Степи рукой подать. А Спичка - рядом с Термитником, который должен был погибнуть одним из первых. Артемий, конечно, спасал Мать-настоятельницу, но ведь было у него время, успела же Капелла предупредить Хана, раз Псиглавцы тоже здесь…
Как она жалела сейчас, что не научилась как следует разговаривать с травами, не могла спросить их ни о чем. В какой-то момент она была уверена, что слышит имена всех гибнущих в огне и под обломками, но тогда она воспринимала лишь число, не различая людей, а сейчас голоса были так тихи, что казались отголоском давнего сна.
И все же она слышала их. На них сложно было сосредоточиться, но уже не было той глухой пустоты, которая перепугала ее до полусмерти.
«Земля не умерла, нет. Она… осиротела».

Отредактировано Мишка (2012-02-12 23:56:18)

Ярость ослепила её - белая, жаркая. Захотелось со всей силой залепить придурку по щеке, насильно усадить на землю, закричать. Она знала, чем чреваты повреждения ребер. Если идет кровь, значит, кость пробила что-то из внутренних органов, значит, точится алый жизненный сок, и скоро, возможно, даже Гаруспик не сможет помочь. А он из-за глупой гордости, мальчишеской уверенности в собственной неуязвимости, собирается угробить себя окончательно! Просто так. Ни за чем.
Она даже шагнула ближе - взгляд, обычно безмятежный, серебряный, ныне обернулся тяжелой, давящей серостью - и очнулась только от крика Мишки. Моргнула. Скривила губы.
"Как же мы всё-таки похожи, - подумала с каким-то странным, обреченным восторгом - Одни и те же порывы, одни и те же слова..."
Желание накричать на атамана никуда не делось - разве можно придумать что-то глупее, чем выжить под обстрелом и погибнуть от паршивого сломанного ребра? - но сейчас она уже могла удержать его. Не унижаться до крика.
-Ты хочешь умереть прямо здесь, - печально сказала она, отстранив Мишку. "Скажи ему, - билось у неё единственная мысль - Скажи ему..." Будто её он послушается беспрекословно, этот вечный гордец и упрямец, так похожий в этом на Хана. - И осиротить Двоедушников окончательно. Сядь.
"Сядь, а мы попробуем найти помощь. Если Гаруспик жив - он сможет помочь... То есть как это если? Он жив! Не может быть не..."
Где-то ближе к горизонту, за левым плечом Ноткина, в сгущающейся темноте, мигнула искорка далекого костра.

Атаман, кажется, обиделся смертельно.
«Ну и пусть. И так всё вдребезги». Сейчас главное – дожить до утра, всем дожить, тогда можно будет начать склеивать жизнь по кусочкам. А ну как кусочков недостанет – что тогда делать? Вот то-то же…
Поэтому Мишка чавкала ботинками по болотистой степи, не выпуская руки Капеллы, иногда почти повисая на ней, когда нога попадала в глубокую лужу. В стороне от сполохов, красивших темно-красным превращенные в руины особняки Створок, мерцала живая искорка костра. Еще одного. Тоже рядом с юртой травника.
Когда они выбрались на сухое, идти стало легче. Мишка села на землю, чтобы вытрясти нахлебавшиеся воды ботинки, и застыла.
Тихий шепот Белой плети. Не испуганный, не умирающий.
Осторожно, словно боясь спугнуть, она проползла на четвереньках буквально пару шагов и увидела склонившийся к ней сероватый стебель. она протянула руку, и пушистая метелка пощекотала ей ладонь.
Хлюпнув носом, Мишка сломала стебель у самой земли, свернула колечком и спрятала в карман. Потом повернулась к Капелле и улыбнулась, вытирая рукавом мокрые щеки.
- Пошли. Мы обязательно всех найдем.
Этот костер был братом-близнецом того, что на болотах. Меньше детей, больше взрослых. Такие же потрясенные лица. Так же сложно кого-то узнать в неверном свете. Ссутулившаяся над огнем фигура с тонким клетчатым одеялом на плечах – точно Судья. Брата его не видно, но кто знает, он может оказаться в двух шагах.
В отдалении, как будто демонстративно отделившись от взрослых, копошились над собственным костерком несколько Псиглавцев и злющий как собака Хан.
Между костром, юртой, детьми и взрослыми беспокойно метался змеиный плащ столичного доктора.

Нет нужды рассказывать обо всём, что происходило в тот вечер и в ту страшную ночь. Данковский догадывался, что ждёт его дальше после всего свершённого. Он не останется с Марией в городе, и ей не позволит остаться. Он увезёт её в Столицу, и однажды она откроет дверь и увидит его лежащим в кресле в неестественной позе, а на стене за ним - роскошный кровавый цветок. И тогда поймёт, почему он был так молчалив прошлым вечером.
Но пока Даниил не думал о том, что через две недели окончательно сойдёт с ума и решит свести счёты с жизнью, выстрелив себе в рот. Это будет позже, сейчас даже мысль о самоубийстве болезненна, как любые мысли вообще.
Его передёрнуло два раза - один за другим, почти подряд, когда внезапно кольнуло дважды сердце. Он понял, что не стало разом двух друзей. Сантименты? Возможно. Только через минуту Мария испуганно вцепилась разом в его рукав, и впервые в глазах этой прекрасной богини мелькнул перемешанный с болью страх. Тогда Даниил сообразил, что шальной снаряд поразил её отца, стерев с лица земли его тело. И смирился с тем, что его чувство столь же безотчётно и правдиво.
Никогда не склонный ударяться в романтику и дешёвый трагизм Бакалавр готов был сегодня сказать, что ему разбили сердце. Хрупкое, холодное хрустальное сердце из зеркал и стёкол. Единственное, что было живого в нём. Мариино сердце замерло, когда пала Снежная крепость, а Данковский его потерял. Совсем потерял.
До последнего казалось - Блок одумается. Не одумался. Раздался звон, как будто вдребезги рассыпалась мечта, созданная из граненого стекла, зеркал и хрустальных призм. В глазах последних из тех, кто держался за руки и смотрел на собственную смерть в этом торжестве изуверства, что-то неминуемо потухло.
Молчание, непонимание, полное опустошение. Кажется, ему плевать на всё. Издевательски кто-то хватается за плащ, виснет на нём, и Даниила передёргивает, он даже выпускает ладонь Марии из своей - вдруг это выползший из города чумной, потянувшийся к здоровому человеку?..
Нет. Ребёнок. Девочка.
«Что за чёрт... Что ей от меня понадобилось? Какого?..»
Ладно. Не чумной - и терпимо. А то грешным делом подумалось, что кошмар только начинается. Не приведи... никто.
- Что? Чего тебе?- опомнившись, рассеянно спросил Даниил, разглядывая малышку. Не сразу, но признал в ней Мишку, и как-то отлегло. К сиротке из вагончика помимо разумной жалости он испытывал болезненную симпатию.
Наверное, она ассоциативно напоминала ему Петра...
Девочка путано что-то заговорила, и Даниил различил только три слова - «Атаман», «кровью» и «пожалуйста». Что, кто-то из детей ещё успел выбраться? Немудрено, впрочем. Молодой Бурах точно позаботился бы о них.
«Дело чести же для него... Что ему город? Ему - люди...»
Нет, не кольнуло в сердце, когда подумалось мельком об Артемие. Уж что-что, а этого быть не могло.
Мишка настойчиво увлекала Даниила куда-то в сторону. Крошечная рука крепко сжала два обтянутых перчаткой пальца - больше Мишка за раз не ухватила, и Данковский закивал, не совсем ещё понимая,  что он может сделать, если уже сделал столько, что вон - город в руинах, и чудо мертво...
Что там? Пригляделся. Копна рыжих волос. Капелла, или другая девочка? Всё, освещаемое огнём, становится оранжево-алым.
- Ладно-ладно, веди...
Осознание подступило медленно.
«Кому-то из мелкоты плохо. Нашли доктора. Почему не зовут Гаруспика?.. Атаман. Атаман - это Ноткин. Полез наверняка, куда не следовало... Банда двудушников поредела, наверняка все лазутчики и шестёрки уже на том свете. Сам в пекло полез... Только бы не мёртвым оказался. Как я тогда буду эту мелочь успокаивать?»- беззлобно и даже как-то горько подумал Бакалавр, косясь на маленькую Мишку. Воскрешать покойников он всё ещё не умел.

Отредактировано Бакалавр (2013-04-09 12:04:17)

С детьми всегда так - не успеешь оглянуться, а они уже взяли тебя за руку и тянут куда-то. Незамедлительно вслед за Мишкой возникла мать всех детей Капелла (той девочкой оказалась действительна она), сведения у которой были чуть яснее.
"Кровью кашляет... А про ребро она на глаз определила? Хотя, если кровью..."
Единственное, о чём Данковский сейчас думал - как, чёрт возьми, справиться с такой травмой. В голове вертелись одни антибиотики и иммуники, кажется, за без малого две недели пребывания в паршивом городишке Даниил позабыл всё, чему успел научиться в университете. Господи, что там с переломами-то делают? И как это, будь оно неладно, лёгкое не травмировать сильнее?..
В этих раздумьях Даниил и не заметил, как ведущая его за руку малышка по пояс оказалась под землёй: завела их в топкое место. Данковский даже моргнуть не успел, так быстро Мишка стала вполовину короче, и Бакалавр даже на секунду остановился совсем, с ужасом наблюдая, как девочка выбирается на землю. Наверное, ожидал увидеть торчащие из её мокрых ботиночек косточки...
Хлынувшая водопадом с юбки Мишки вода сильно покоробила: девчонка же простудится, ещё воспаление лёгких подхватит, в её возрасте опасно... А сколько ей, кстати, лет?
"Сколько ненужных мыслей... Так, транспортировка пострадавшего... А куда транспортировать-то? К армейским кордонам? О, нет. Лучше сразу под артиллерийский огонь. Детей-то туда не потащишь, а как заставить их остаться? Будут же плясать вокруг своего атамана, пока я буду его тащить... Ох, да разве я один его утащу? Утащить - утащу, да только ненароком всю грудную полость ему сломанными рёбрами распорю..."
Данковский стал судорожно вспоминать, были ли поблизости способные помочь мужчины. Кто, кто?.. Ничьего лица из кучки выживших не мог вспомнить Даниил. Где-то, кажется, мелькнула физиономия Бессмертника... Но лучше уж умереть оставить Ноткина умирать.
Бакалавр опустился возле неподвижного мальчика на колени. Сквозь брюки он почувствовал сырую холодную землю, много дней вымачиваемую дождём, неспособную согреться даже вблизи костра. Ноткин не шевелился. Да дышал ли он вообще?
На миг Данковскому подумалось даже, что и хорошо бы, окажись атаман уже покойником.
"Всё лучше - не станет мучаться... Не спасём ведь. Если уж правда лёгкое... Вколоть ему что ли чего-нибудь, чтоб уж наверняка?.."
Нет, рядом стояли Капелла и Мишка. При них же не станешь делать другу смертельную инъекцию. Даниил пошевелил пальцами той руки, за которую Мишка его не держала. Пусто. Доктор в растерянности огляделся - где же саквояж, верный друг и добрый помощник?
Нет. Потерял.
"Теперь и при всём желании помочь нечем. Пожалуйста, только не просыпайся... Хоть не на моих руках умрёшь."
Ведь потом, когда скончается, объясняй им, что доктор не виноват и не мог уже ничего сделать. Детки же! И Ноткин, как назло, резко вдохнул воздух и распахнул глаза.
Давя в себе сожаление, что мальчик очнулся, Даниил поспешил удержать его за плечи, чтобы не подскочил и не травмировал себя дополнительно.
- Где два - там три. Не дёргайся, так больнее будет,- не своим голосом, неожиданно властно приказал Бакалавр, а глаза его тем временем внимательно осматривали мальчишку. Крови на одежде нет, значит, кожу не вспороло. Насколько глубоко в лёгкое могли войти осколки кости?
Стащив перчатку, Данковский кончиками пальцев прошёлся по тому месту, под которым, судя по конвульсиям мальчика, и расположилась травма. Ноткин не сопротивлялся: Даниил был осторожен, к тому же, у мальчика был шок, из глаз градом катились слёзы, и спрашивать что-то было бесполезно...
- Как это случилось?- всё же поинтересовался Данковский со сталью в голосе, а потом даже со злобой какой-то глянул на обеспокоенных девочек,- А вы куда смотрели, когда он на рожон лес? Было же вам сказано - не геройствовать... Взрослыми себя посчитали?

Очень хотелось сейчас ответить Капелле ещё что-нибудь настолько же резкое, но Даниил сдержался. Лишь потому, что знал: она чудовищно милосердна. Ты ей слово - она тебе два. Бесполезно говорить с ней. Даже неслыханная ужасная катастрофа не сумела пробудить в ней ни капли тьмы, как ни одного луча так нужного ему сейчас света не могла дать она Данковскому.
Ещё и Мишка путалась под ногами. Бедная напуганная девочка лезла под руку, заглядывала в лицо Ноткину и Бакалавру, и вот-вот готова была заплакать. Ну, уж это точно стало бы последней каплей...
- Умрёт, Мишка!- кивнул Данковский, отклоняясь от Ноткину и запуская руки себе в карманы плаща. Какого только хлама там не было, подумать только! Нашлась крошечная коробочка с детским порошочком, вся в крошках от съеденного рано утром всухомятку чёрствого сухаря. Выкинул украдкой в траву скомканную записку Властей и целую горсть пустых гильз... И - вот оно! Даниил больно уколол кончик пальца о металлическую иголку. Звякнула бутылка морфина.
"Что ж они здесь делают? Я разве не оставил последнюю порцию в саквояже - для себя?"
Потом вспомнил - оставлял, да только на выходе из Омута споткнулся о бьющегося в конвульсиях ребёнка - маленькую девочку, даже, наверное, младше Мишки. Не выдержал, а потом не было времени убирать лекарство в сумку: из-за угла показался недобро сверкавший глазом бритвенник.
- Умрёт, и немедленно умрёт, Мишенька, если будет болтать много и плакать.
Даниил набрал в шприц лекарство и рывком задрал Ноткину рукав, затем склонился над ним и сказал намного спокойнее:
- Успокойся. Слышишь меня? Замолчи, иначе точно преставишься. Прямо здесь. Прямо сейчас, ясно тебе?
"Что там у тебя в голове, Атаман? Никогда не понимал вас. Ты, наверное, даже не здесь сейчас. Где твои мысли сейчас? Жаль, мне не увидеть того пространства, в котором витали вы, дети, всё это время. Я, может, и хотел бы понять вас... Но не могу. Я не способен. Я ослеп от того, что повзрослел. А вы слепы не меньше моего, потому что никак не можете вырасти. Мы навсегда обречены видеть лишь половину и нигде не пересекаться."
Морфий был впрыснут медленно, но уверенно. Скоро Ноткину станет легче. Может, он даже уснёт. Может, даже не навсегда.
- Лежи, парень,- Данковский придержал лоб атамана ладонью, чтоб тот со страху не подскочил,- Тебе ещё жить и жить. Не спеши умереть, даже за них... Тебе их ещё защищать надо. Кто кроме тебя это сделает, а? Они ведь не моя забота, а другого никого здесь нет. Берегите его,- обратился Бакалавр уже к девочкам,- Может, у вас никого больше и не осталось. Если доживём до завтрашнего утра - я помогу ему. Сейчас захочет бороться - будет. Вы только его не оставляйте. Вы ему нужнее, чем он вам сейчас.