Не тронет он…
А сам как цапнет за локоть! Только и успевай боком, как подстреленная, скакать за его широким шагом, да еще тряпье поднять не дал, а тут же только отвернешься – уже сперли! А холодина же на улице, будто октябрь какой.
Ну, тут главное – не перечить, и мешаться как бы не нарочно, а просто выходит так. Чтобы и по уху не съездили, и – чем шабнак не шутит – плюнули бы да отвязались…
Нет. Этот не отвяжется.
Узнала Мишка в тусклом свете быстро оставленного позади фонаря, кому под руку подвернулась так неудачно. Сразу и пошла быстрее, и хныкать перестала. Страшно. Это ж тот, из кабака. Бешеный. Его ребятня, кто помельче, так и звали. Осерчает – беды не оберешься!.. А настроение-то у него и так хуже некуда.
Куда он ее приволок-то, ёшкин кот? К нему-то зачем? Нашел, чем Бураха удивить. Замарашек он мало видел, что ли?
Зато в убежище было тепло, и Мишку начинало трясти. От оттаивания.

- С Кларой договорено не у меня.
Ребенок хлюпает носом и дрожит. Ну, тут все просто: с кровати стащить плед (кажется, еще тот самый, в эпидемию стянутый из заколоченного дома), накинуть ей на плечи, из канистры налить воды в чайник, поставить его на керосинку. Руки действуют сами, мозг не задействован.
Началось.
- Нас было двое на Совете. Мое решение, сколь ты помнишь, ты же первый и отвергал. А теперь вваливаешься сюда и попрекаешь меня тем, что я не настоял, или тем, что все поселение не разнесли к чертям? Выйди к Горхону: ваш драгоценный Многогранник стоит на месте. Ну и что ты хнычешь?
Твирин достать. Прошлогодний урожай, немного еще осталось. мало твири рождается, с каждым годом все дальше приходится уходить собирателям. И не все возвращаются.
- Девочку пожалел, да? Ну так и пошел бы вместо нее, умник. Уж кого бы я с большим удовольствием пустил на составные, так это тебя. Городу польза, мне удовольствие, тебе героизм. Чем плохо?
Бурах очень нехорошо ухмыляется, глядя на пропитую рожу Андрея. Хорошо все-таки, когда не тебе одному погано.

Ахтыждрянь...
- Это ты, червие ты подкабацкое, явилось ко мне и упрекать вздумало? решение тебе, значит, паршивое, гений ты утопленный?
Не кричит. Горло словно сжал кто, говорить получается очень тихо, очень-очень четко, каждое слово во рту перекатывая прежде чем выплюнуть.
- Пока Клара сказками своими горожан морочила, где ты был? Не я ей дал победу, а те, кого ты знал, с кем ты здесь годами рядом жил. А, да и черт с ними, себя спасал, да? Спас. На что теперь жалуешься?
Поворачивается к Андрею, разворачиваясь во весь рост, хотя в этой комнате такое делать все-таки рискованно. Часть потолочных балок проходит низковато. Черт с ними.
- Любопытно тебе. Тебя не устраивала победа Самозванки, скажите на милость! Высказаться он решил, погань драная. Что-то не слышал я таких речей на Совете, когда быстро закончился Данковский. Когда его просто спросили, зачем уничтожать город, когда можно его оставить? - последние слова ядом выплевываются.
Свои собственные слова вспоминаются тяжело. Они были, их было больше, но в конечном итоге эффект один, потому что Генерал так и не прислушался.
Потому что решение Клары было неправильным по законам, которые не записаны и даже не сформулированы. Законам, для которых нет слов. Потому что от неправильности того, что было вокруг, жить не хотелось. но каждое слово по отдельности было правильным, было ядом, было крючком на натянутой леске.
- Он не дал ответа. Я тоже. Вот и вся короткая, паршивая история.

- Заплатил дань? - теперь он делает шаг вперед, оттесняя Андрея к стене, возвышаясь над ним, кулаки сжимая. - Да что ты знаешь? Что ты отдал? Кто тебе были те, кого Клара одурманила, да и теперь кто они тебе? За себя боишься. Знаешь, что это не кончится, знаешь, что и за тобой придут. Знаешь, что высохнешь, что согласишься, что пойдешь!
Он толкает Андрея в плечо, отталкивая на стену. Внутри сворачивается и горит что-то, и от этого больно, потому что ни одно слово не правда и ни одно слово не ложь.
- Ты защитил себя. Ты брата своего защитил. Я сделал то же для своих Приближенных, для города, и какое ты имеешь право, теперь, через столько лет являться ко мне и попрекать? Чем ты лучше меня, чертова ты пьянь, что можешь мне здесь что-то о решениях принятых говорить?
Он резко вытягивает руку. Он сгребает Андрея за горло, сжимает, чувствуя под пальцами горячее и неровно дергающееся. Попробовал бы он увернуться, дрянь, пропитая и пропитанная запахом разложения.
- Какое твое право, дрянь? Я не просил для себя права решать, но тебе-то его и не предлагали. Не по уму тебе было, не по силам. Хорошо тебе на костях плясать, о прошлом рассуждая? Собой доволен?

От удара что-то внутри идет трещиной, горячая волна прокатывается по всему телу, как когда-то давно после исцеления панацеей. Он чувствует удар, потом еще, и это больно, и от того, как больно, хочется смеяться.
Он отступает, позволяя Андрею отыграть пару шагов. Удар у паршивца поставлен хорошо с обеих рук, этого не отнимешь, ну да ничего. Неважно. Не хочется победы, не хочется доказывать, не хочется объяснять. Не унижаться перед этим мерзавцем, имеющим наглость еще что-то вякать.
- Поговори, как же... - у Андрея есть преимущества, он быстрее и более ловок, но это все совершенно не важно. Потому что эта дрянь сюда явилась, воняя твирином и кровью, словно бы имея право кого-то в чем-то упрекать. Словно бы вообще хоть какие-то права имея!
И он просто ломится вперед, пригибая голову, вколачивая кулак в ребра противника. Попробуй увернись, здесь, в тесноте, в полутьме, не зная окружения. Попробуй, ответь. В ребра - справо, по колену - слева, ну, дотянись, ты, гроза кабацких побоищ!
На столе ножи, бутылка, но до них сейчас дела нет.

В ушах звенит от неудачно прилетевшего удара - и от слов. Это вовсе жизнь свою не ценить надо, чтобы так нарываться, как Андрей это делает. Была злость, был гнев, а теперь поверх на все это плеснули как на угли керосином. Беспомощность. Ярость. Унижение. Ниже уже и падать некуда, верно. Полегчало ли, говоришь? Да что ты знаешь...
Гнусным мгновением проносится в голове четкий и ясный план: куда ударить, куда оттолкнуть, чтобы так к месту пришелся угол стола и нож, недалеко лежащий. Хотя можно и без ножа. За горло сгрести и бить, бить, разбивая затылок о ближайшую железную балку, пока кость не поддастся, пока череп не теснет, от каждого удара все большети больше теряя форму, пока попытки отбиться не превратятся в безвольные конвульсии.
Он встряхивает головой, отгоняя мерзость из собственных мыслей. Наглая морда перед глазами все еще цела, и мучительной смерти ничем не заслужила. Никто здесь не заслужил. Но в глазах у Андрея такое странное, вроде как торжество, а вроде как азарт, и ну не получается молчать.
- Почему, - выдыхает Артемий, впечатывая кулак ему в челюсть. - Очень полегчало.

Пора было валить.
Уже ни кипяточку не хотелось – смешно было даже надеяться, кому она тут сдалась вообще, поить ее еще – ни посидеть в тепле тихонечко. Да и в угол забившись трястись – поднадоело. Сначала, как кулаками махать пошли, испугалась, конечно. А потом скучно стало. У Ноткина и повеселее драки бывают. За нож не схватились, значит убивать не будут. Нож-то – вон он, на столе. А эти так пыхтят. Ругаются. Чего ругаются-то, и так понятно все. Глупые совсем, что ли.
Подгребла к краю лежанки, спрыгнула на гулкий пол. Как была, в одеяле, волоча угол по полу длинным хвостом, обошла азартно дрыгающуюся свалку по широкой дуге. Одеяло она вернет, честно-честно. Потом. Вот за пальтишком своим сходит – и вернет. Только зашить пальтишко-то сначала нужно будет. Это если не сперли еще. Вот тоже, спаситель выискался. Только одёжу испортил. А его ведь тоже спасать будут, когда Клара руки возлагать начнет. Всех будут спасать. Может быть, вот даже она, сиротка Мишка, спасать будет. И ей даже ничего для этого не нужно будет самой делать, и потом тем более не нужно – ни пальто штопать гнилыми нитками, ни думать, что будешь есть на ужин, и когда он, этот ужин, случится вообще – не то завтра, не то послезавтра. А его зато спасут. И Бураха спасут тоже, хоть он сейчас и ругается.
Да, только это если они сейчас все-таки друг друга не поубивают. Тогда ничего не получится.
Помедлив и посмотрев задумчиво на стол, Мишка вздохнула и полезла обратно. Нож-то лучше с собой прихватить. Не насовсем, конечно, но так, чтобы не зарезали друг друга. А она потом отдаст.
Куча-мала ёрзала по полу. Не наступить бы, а то ж зашибут…

Отыгрался напоследок, молодец. Скотина. Ладно, не до тебя сейчас, но разговор не закончен. Просто появились более важные дела.
- Лучше не идешь, - он поднимается, пытается размять плечи. На одно упал, второе вывернули, болят оба. Терпимо, но руки придется поберечь денек. Они ему могут очень скоро пригодиться.
Да, пригодиться.
- Мы разобрались, уже никто никого не убивает. Нож можно положить. Если нужен, я тебе его потом отдам, у меня еще есть. Теперь тебя надо покормить, а нам надо кое-что обсудить. Или ты торопишься куда?
Чайник выкипеть не успел. Керосинка у него никакая, говоря по совести, надо притащить сюда что-нибудь более приличное.
Это, конечно, самый важный вопрос в его жизни сейчас, разумеется.
В голове звенит очень выразительная пустота, хотелось бы думать, что в результате столкновения с кулаком Стаматина, но увы, почему-то сейчас врать себе не получается. Привычный и полезный навык закрыть глаза и не думать куда-то делся.
Хочется повернуться и ударить снова: не то, чтобы это что-то изменяло, просто в драке нужна вся состредоточенность, мыслей на вот эту дрянь вокруг и внутри не остается. Делать ребенку горячий чай, думать о том, что идет новая Вспышка, о Кларе, о грядущих деяниях, о новых обреченных, и пустота затягивает снова, очень быстро.
Нет, ну какого черта. И твирина в бутылке - в самом деле, только Мишке в чай.
- В сундуке справа пара бутылок заначена. Доставай. Может, поможет.

Вот неужели у нее настолько очевидно все на чумазой роже написано? Отдаст он потом, ишь ты… А и что, и возьмет она! Если уж сам отдаст – тем более возьмет.
Мишка расцепила руки, чтобы сбросить одеяло, и быстрым движением положила нож на стол.
Она не то чтобы куда-то торопилась. Раньше утра обрезки все равно не выкинут, времени полно, и можно пока не бояться, что кто-то их перехватит. Тряпье бы забрать… Да и с этими двумя не оставаться бы ей, мало ли что в голову взбредет, бугаям таким. Нет чтоб как нормальные люди, выпить и спать завалиться, а бродят, не спят, выясняют еще что-то, доказывают. От таких чего угодно можно ожидать. Кормить собираются… Вот что ему с того кормления? Чего ему надо-то от нее? Даром-то кормить – не совсем же он дурак.
Хотя этот вон бутылку достал. Значит все-таки пить будут. А будут пить – глядишь, и подерутся снова. А не подерутся – так осовеют все равно. В общем, тут-то она и выскользнет. Тихо, как мышка. Зато сытая. И может быть даже с ножом.
Мишка подняла одеяло, решительно в него завернулась и молча села на край лежанки.

Слова шли через него сами, не задевая рассудок, не требуя понимания.
- Чтобы была сильная твирь, кровь и страдания должны уходить в землю. Те, кто Кларе себя предал, остаются в городе, не уходят. Кровь не уходит. Память не уходит. Город полон мертвой крови и следов непогребенных мертвецов. Степь вокруг нас пуста и бесплодна, неоткуда ей брать силы. Потому и не отдает людям ничего - ни твирь, ни плоть, ни силу.
Все это было весьма погано. И вдвойне более погано от того, что пришлось все это сказать, от того, что пришлось все это подумать - после того, как слова были сказаны, потому что раньше не получилось. Такие вещи знать не хочется. Тем паче не хочется выпускать их в мир, пропускать через себя понимание.
Легче заставлять это происходить.
Думать, что руки, творящие святотатство - девичьи тонкие ладошки, совершающие колдовство, обращающие серое в черное, их презирать за то, что одним жестом на колени повергают толпу, что легким прикосновением стирают все сомнения, что указывают неправильный путь. Знать, что Клара слепа и глуха к чужим чудесам, но упрямо возлагать на нее вину.
На нее. Это она велела. Она так решила. Она это делает.
Руки мои - лишь инструмент её, безвольный и послушный.
И святотатства, что я творю, давно лишили меня права судить, и лишь воля её хранит за мной власть мою.
И руки мои хранят за ней власть её.
Артемий тяжело выдыхает, поводя плечами, расправляясь. Хочется еще выпить и перестать думать, и хочется злиться на Андрея за то, что явился, растормошил, заставил, толкнул лицом к лицу с тем, что очень легко забыть. Он разозлится, обязательно, только потом.

- Симон, - он принял бутылку обратно, оценивающе на нее посмотрел и сделал небольшой глоток. Опьянеть с такого количества все равно не получится, даже если очень хотеть, а вообще на трезвую голову он скоро и говорить-то не сможет. - Симон много чего планировал. Ты знаешь, почему Кларе так нужна моя помощь? Потому что у нее нет выбора. Когда я уезжал, нас, менху, было пять семей. Все отдавали свои жизни одной цели: протянуть руку от Города к Укладу, добиться мира и взаимного уважения, помочь сосуществовать. Когда я вернулся, осталось двое. И вот казалось бы, какая связь с великими планами единоличного владыки Симона?
Он тяжело передергивается, воспоминания не из приятных.
- Оюн ушел в землю. Стах мог бы занять хоть одно из опустевших мест, но по приговору Клары пошел под нож. Замену мне Клара не найдет... По крайне мере, не в Укладе и не среди горожан. Черви - изменники, возможно, смогут ей помочь, но их с каждым годом все меньше. Хотел бы я знать, что она будет делать, если перед новой Вспышкой останется без рук, которые раскроют ей обреченных и сделают панацеи?
На "обреченных" он поворачивается к Мишке: одеяло, блестящие глазенки, от бутерброда - одни крошки... да и тех не осталось. Повернулся к столу, бутылку поставил, бутерброд повторил, положил туда же, куда и первый. Нехорошо ребенку есть всухомятку, но тут уж что есть. Вспомнить надо - кажется, что-то еще где-то оставлял. Как всегда, поставил на самое очевидное место.

Второй бутерброд Мишка сцапала смелее, даже под одеяло с ним прятаться не стала. Даже жевать как следует начала, а не глотать скорее, пока не отняли.
Даже разговор стала слушать. И странный он был очень, этот разговор. Про кровь все, про замыслы… А потом про Клару стали говорить плохое. Мишка даже испугалась, что она такое слушает: ей наверно будет что-то за это! Наверняка нельзя такое даже слушать, не то что говорить!
- Она вас накажет, - не удержалась Мишка, пискнула испуганно из своего свертка. – Услышит – и накажет!
От того, что на нее обратили внимание, стало даже страшнее. Но они же явно не понимали. Как можно таких простых вещей не понимать? Взрослые дядьки же!
- И меня накажет, - добавила она совсем тихо. Себя не жалеют, так хоть путь ее сначала отсюда выпустят, а потом что хотят то и делают. – Нельзя плохое говорить. А то она спасать не захочет…
Или кровь ее не возьмет. Мишка даже не знала, что хуже: что не возьмет, или что возьмет…

Головоломки.
Все умрут.
Дети, которых не жалко.
Дети, которых он защищал, потому что они были будущим Города, а потом и справляться об их судьбах забыл. Что было бы, если б через неделю-другую Клара привела к нему в дом в Кожевенном - Мишку?
Орал бы на нее, наверное. Куда ребенка потащила. В прошлый раз и так исхитряться пришлось, чтобы выдоить из костлявой и мелкой Равель достаточно материала, а из девчонки мелкой - умается же, все до капли выскребая, кости раздрабливая, чтобы получить хоть немного еще пригодного, благословенного материала.
Кости. Вот этого самого ребенка, с хмурой морщиной между бровей, со злючими-обиженными глазами, раскрыть по линиям, раскрошить в порошок, запереть на улицах города, затолкать в других. Кости. Когда-то Сабуров, то ли пытаясь справиться со страхом, то ли что-то себе доказать, спрашивал, зачем ему в лаборатории такой большой молоток. Когда-то он еще не был таким, как сейчас, и не объяснял обреченному вдовцу, что такое костный мозг и как нелегко было извлекать его из покойной Катерины. Сейчас мог и объяснить - просто срывая зло.
- Умрут, говоришь, - он хмурится, а перед глазами стоит видение детских косточек, раздробленных, выскобленных, белых-белых. Интересно, сообразила бы Клара хотя бы откормить Мишку неделю-другую, прежде чем отдавать на казнь? - Умрут, а дальше что? Умрут и не будет им покоя, умрут и застынут в границе города, и никогда не встретятся в теми, кто умер раньше, и никогда не увидят тех, кто родится позже. Таким и вторая смерть не лишней была бы, да где её взять.
Глаза прикрывает. Отряхивается. Не слышит, он просто ни черта не слышит, как в вату завернули. Его, Клару, весь город...
- И будь я трижды проклят, если Клара может это изменить.