-  Это она, да? Песчанка?
Глаза у пацана огромные, только ужас он прячет, говорит как деловой, как взрослый - да не каждый взрослый! Трясется, а рассуждает, как его бы изолировать надо, кто с ним говорил, вспоминает...
- Угу, щас тебе Песчанка. Думаешь, раз эпидемия, так и шарф не нужен? - собственный голос кажется далеким и чужим через завесу сна. - Марш под одеяло, и чтоб хоть до завтра дрых. Только сперва чаю с твирином. Поровну.
Он был прав. Мальчишка не умер тогда, перепотел ночью и дальше пошел, чтобы через пять лет из тупого, безвыходного отчаяния отдать свою жизнь огненному аду, отрезая новый город от железной дороги, почты и припасов. Ненадолго, не смертельно и почти бессмысленно, нанести врагу то, что и ударом не назовешь. Пощечину.
Смертями, кровью и огнем видение не кончилось. Травы шептались, земля вздыхала, сотрясаясь от далекого взрыва, со стороны Горхона тянуло кровью и руганью, хотя трагедии этой ночи случились ниже по течению. Сон не отпускал, тянул в сердце огненно-белой громады города, опаляя взгляд теми, для кого ночь не кончилась и теми, для кого она не кончится никогда. Знакомцы из прошлого, многие, хотя не все.
Болотно-зеленая ярость Андрея, угольно-черное отчаяние Атамана, багровая и вязкая боль мальчишки, потерявшего рабочие руки, и лимонно-желтый злой интерес мужчины, что ныне связан со Степью кровью, хотя сам этого не понимает. Они кружили друг с другом, надежда и усталость юной Виктории, любопытство младших, слезы женщин и злые шутки мужчин, а потом явилась сила - женское лицо, мужские руки, смех, тяжелый, как беззвездная ночь, и смотреть стало невыносимо, но сон не кончался, потому что еще не случилось главное, не явила себя причина, черед которой был после следствий.
Он не увидел. Он ослеп, и белая - самая белая, соединяющая злость и веру, любовь и усталость, - белая сила прошла сквозь него, дотянулась через реку, степные дороги и шепот трав. Сама жизнь была в этой силе, сама жизнь была ей причиной, но жизнь неразумная, слепая, подвластная лишь инстинкту. И пока черная алая сила смеялась, а белая торжествовала, пока жизнь являла себя во всей изначальной силе, холод волной прокатился по Степи, потому что жизнь не является из ниоткуда и не уходит в никуда, и это - Закон.
Когда тяжелый сон уходит, солнце стоит в зените – он понятия не имеет, какого дня, но сердце у него колотится словно после тяжелого приступа лихорадки, а перед глазами все словно плывет. Время надумало поиграть в пятнашки: он не может понять, где он сам, а где то страшное, чужое, новое...
Сил хватает добраться до реки и рухнуть в воду: слишком теплая и отдающая кровью, она все равно помогает освежиться. Сознание возвращается неохотно, но теперь уже наверняка, и темные видения обретают смысл весьма прозаический: Капелла вошла в силу, мост в новый город разрушен, воды Горхона и в самом деле теплые, но от солнца, не от взрывов, а запах крови - следствие разрыва не выдержавшего напряжения сосуда в носу. Ничего нового.
Он возвращается к своему костру, достает из мешка скромные запасы вяленого мяса и сухих лепешек: если бы не видение, он бы уже достиг стоянки, где можно пополнить запасы. Ну да это ерунда, в Степи, рядом с рекой от голода не умрешь.
Травы шепчутся, зовут, смеются, и он слышит, как хитрым узором укладывают они тропинку под ноги той, что станет Хозяйкой новому городу. Они любят ее, не будут водить кругами до изнеможения и сбитых в кровь ног. Но и прямой дорога будет едва ли.

Белое, огненное и злое притихло – или это он, вымотанный дурманным видением,  не чувствовал больше так остро. Должно быть, существовал какой-то внутренний барьер, не контролируемый сознанием и темными силами за ним, доходя до которого, останавливалось все чужое, даже исходящее от Суок. В такие часы было тяжелее всего. Память – благо лишь для тех, кого не режут воспоминания ножами, чьи мысли чисты, а прошлое ложилось под ноги легкой дорогой.
Иной раз он думал – не более ли счастлива Елена, утратившая рассудок и растворившаяся в темном потоке видений навсегда? В её мире не было вины, и памяти не было, и обид, злости, проступков… Её звали Младшей, у нее была одежда для тепла и пища для поддержания сил, и она шла, когда её вели и спала, когда ей говорили, и слышала голоса Степи, и отзывалась им. Она чудесно пела, песни Невест звучали непривычно в её чистом голосе, пока не тронутом ни ветром, ни холодными ночами. А для него каждый шаг юной Виктории слышался грядущей мукой, воспоминаниями о боли и болью от потерь, и более всего на свете он хотел удрать – то ли на самом деле встать и уйти, то ли закинуть в котелок щепотку трав, и в пару больших глотков отстраниться, успокоиться, взглянуть со стороны… Трезвость сознания, гудящего после видений и перед тяжелым разговором, была не-вы-но-си-ма.
Наверное, если бы звук шагов из категории нематериального не перешел во вполне опознаваемый простыми человеческими ушами, еще полчаса-час и он бы все-таки удрал. Наверное, о нем это тоже знали те, кто ни минутой позже направил к его костру её шаги, кто успокоил шепот трав и притихнуть заставил шепотки от реки.
Белая Виктория шагнула к костру.
Он не встал ей навстречу. Указал приглашающим движением на место у костра, кивнул, не отводя взгляда.
Он знал, что увидит. Но все равно оказался не готов.

Умирать не больно. Он однажды попробовал, и боль, быстро став невыносимой, так же быстро схлынула, когда мир вокруг сузился до темной, пылающей полосы в основании шеи.
Сходить с ума не больно. Это не создает вовсе никаких ощущений, кроме оглушающего спокойствия и странного, перекрученного знания. Суок касалась его своим сухим дыханием, и за гранью рассудка он оставался в безопасности.
Не больно даже терять все. Когда Город был приговорен, когда полдня прошло между сказанным и совершенным, он словно в вату рухнул, слишком поглощенный срочными делами, чтобы чувствовать горе. Слишком многое нужно было успеть, слишком мало оставалось срока.
Он думал, что и вовсе с болью в его жизни кончено, что теперь она будет длиться ровно и прямо, что служение Суок будет указывать ему путь, пока не придет час уйти в землю и порасти травой. Дорога была прямой, и вела во тьму.
И только теперь, глядя с неверием на юную женщину, чья сила была светлее неба, он понял, что в мире больнее смерти, боли и безумия.
- Твое пробуждение здесь услышали, - он кивнул, тяжело и устало. - Немногие еще помнили, что может быть больше одной Хозяйки. Хорошо, что это случилось. Если ты будешь мудра, возможно, сможешь найти слова для хозяев нового города. Если они смогут услышать, возможно, вы сможете что-то изменить. Если.
Страшный нарыв на месте старого Города, ослепительное пламя Утопии, день за днем прижигаемая рана  и текущий ядовито-горьким Горхон... Все это уже давно казалось вечным. Все это причиняло глубокую боль, заставляя Суок поднимать голову, отзываясь ядом и горечью во всей Степи.
То, чистое, белое и холодное, что Виктория принесла с собой, было свойством исключительно человеческим. Травы не знали, тропы не знали, и даже духи степные давно забыли о том, как люди умеют надеяться.

Мягко и тепло её взгляд пришелся на измученную душу. Словно бы не было минуту назад страха, недоверия, сомнений и обиды. Белая Хозяйка смотрела - и одиночество уходило, и с оставленных им ран словно бы ласковой рукой стряхивали отчаяние, гнев, злобу. Глубоко в душе стремление к свету, к порядку, к прощению встрепенулось и почти щенком скулило. Может быть, Виктория сможет все-таки стать той, что будет вправе дать ему прощение и покой. Тем более, слова были под стать взгляду – и действиям, как он вполне мог понять. Мягкие, успокаивающие и здравые.
- Тебе не надо бороться, - он кивнул, с трудом пошевелился, потом стало легче… - твоя сила не в борьбе. Ты должна будешь видеть. Принимать и понимать, потому что именно этого она не делает. Говорить с ней на одном языке о незнакомых ей вещах. Легко не будет.
Он хочет сказать, но внезапно не чувствует в себе сил. Сомнения погребают под собой любое знание, как и всегда, когда он однозначно принадлежит себе: насколько вообще похож на правду весь этот безграничный бред?
Бред. Клинический. Конкретнее, религиозный бред о собственных пророческих способностях и существовании некоей всемогущей высшей силы, безусловно, своему пророку потакающей и всячески с ним контактирующей. Голоса, галлюцинации, зачастую сложносочиненные. Психиатрию он, конечно, изучал по касательной, но симптомы просто-таки очевидные. И трактовка: хоть взять бы последнюю катастрофу на дороге, это же просто непристойное что-то он там наплел. Правда, вспомнить во всех подробностях не получается.
Он сумасшедший.
Бедная Виктория. Проделать такой путь и в самом деле на что-то надеяться, а он – просто безнадежно съехавший крышей глупец, в силу религиозных особенностей местного культа признанный хоть и психом, но психом полезным.

Отредактировано Артемий Бурах (2014-03-17 13:29:39)

- Степь не меняется.
Это как при встрече почти незнакомых людей: когда кто-то по доброте или тактичности своей находит тему для светской беседы, другие смотрят с искренней признательностью, подхватывая  что-то вроде 'да, погода и правда не очень, но вчера было еще хуже, а завтра, говорят, будет град...'. В Столице беседы о погоде - не более чем светская вежливость, здесь же если её обсуждают, то лишь когда за облачками и ветром кроются реальные последствия – буря, засуха, что угодно, что может навредить стадам или пастухам.
- Кочевники приходят и уходят, следуя за лучшим путем для стад. Быки рождаются, взрослеют и заканчивают свою жизнь. Их плоть укрывает и насыщает пастухов, которые заботятся о новых стадах. Все так, как было до Города, сотни и тысячи лет.
Многие остались с новым городом. Железные инструменты, керосин, черный твирин, курительные трубки, вседозволенность… Многие из очень молодых и многие из очень старых. Они покинули свой род, свое место, и в глазах степняков были не больше, чем прошлогодняя трава. Немногие из них были способны размножаться, и считалось, что без подобающего обучения дети их будут так же глухи к Степи, как дети горожан. Разрыв будет все увеличиваться, и среди тех, кто сейчас ворует скот у горожан и хмуро смеется над ними при редких встречах, появятся оскорбленные юнцы, считающие Степь своей собственностью и презирающие горожан… если у старших хватит мудрости, стоянки удалят от города, оставив его распоряжаться задыхающимися землями вокруг и торговать по железной дороге.
Артемий хочет это рассказать. Едва ли в жизни Виктории это сейчас самые нужные слова, но в его жизни больше ничего нет, кроме степняков с их размеренными, медленными, вечно одинаковыми днями, и от этого как-то неловко. Он никогда не умел хорошо говорить, когда речь шла не о конкретных, полезных, применимых здесь и сейчас вещах.

Эти слова звучали нелепо, словно бы каплю воды из реки спросили, куда и зачем она плывет, словно бы тончайшей травинке вдруг пришлось понимать, к чему она стремится и зачем существует. И не только сейчас, и даже не только в эти темные, затянутые туманом, годы. С детства он следовал воле и образу жизни Степи, внимая им в обучении, в каждодневной жизни, направляя свою судьбу сообразно потребностям мира, который направляла и опекала Бодхо. Всегда он шел к положенной ей цели, видел дорогу позади и дорогу впереди. К правам взрослого, к знаниям врача, к долгу отца - не было ни единого шанса изменить путь, но не было и желания это делать, и всегда он знал его: нечеткую, узкую тропку среди моря густых, темных трав.
Она все еще была где-то там, наверное. Дорога, которой он должен был следовать, дорога на полпути от Степи к новым людям, лежащая между, объединяя, но не позволяя слиться. Где-то рядом - но травы сплетались высокой стеной, а он, надо признать, и не пытался подняться во весь рост.
- Я едва ли могу теперь говорить о своей жизни, - даже "я", произнесенное в голос, ощущается слишком странно. - Она так же повинуется дыханию земли, как жизнь любого существа. Я следую голосу Степи, исполняя то, чего требуют традиции и долг. Они неизменны, они не зависят от судьбы города, железной дороги и Столицы. Степь не меняется, следуя судьбам людей. Степь терпит людей. Степь терпит Ваш город и не хочет терпеть его больше.
Многое из этих слов - ложь. Ложь - что не меняются обряды, ложь - что независима Степь, но наихудшая ложь - это самое "я". Голос, что заканчивает начатые им слова, не хочется называть не то что своим - даже человеческим.
Темнота смыкается вокруг, черное словно заливает глаза, стекаясь от висков, черное словно выплескивается через горло, поднимаясь от сердца. Взгляд выхватывает - отчаянно, задыхаясь - тонкую ладошку Виктории, рукав с нехитрым вышитым узором, лицо, глаза. Глаза.
Оказавшись снова рядом с темнотой, он испытывает острое, непреодолимое желание сдаться. Как в тот день, когда это было единственно правильным выходом, когда он все-таки отдал свою ничтожную жизнь в уплату отцовских обязательств. Суок острыми когтями тянет изнутри его, изнывает, рвется наружу, и эта тьма может совершить что-то по-настоящему жуткое, и вспоминается вдруг стонущий десятком голосов холм, и черная кровь, текущая по священным камням, и черное пламя над Горхоном этой ночью, и присутствие совсем рядом молодой Хозяйки нового города...
Он не говорит ей – бежать. От Суок не убежишь, в Степи, когда голоса трав звучат тревогой и обидой, когда земля стонет, жалуясь на глубокие шрамы. Он берет её за руку крепче, не отрывая взгляда от её глаз, странно-четкого на фоне наплывающей темноты.
- Но есть шанс на то, что примирение еще возможно.

Жгут огнем, надрывают, пронзают и распахивают. Стройки - длинные сваи, жесткие крючья, острые ножи.
Больно.
По ранам свежим, не поджившим, гремят поездами, чужими голосами, чужими взглядами.
Больно.
Чужой, чуждой силой опаляют, слепо, расшвыривая ярость, растрачивая древнюю, злую, для истинных таинств созданную - силу.
Больно. Больно. Больно.
Спешат в жизни людские уложить вечность.
Спешат.
Спешат выломать под себя мир, увидеть свое торжество.
Спешат на одну сторону бросить все, чтобы уж наверняка увидеть, как с треском у весов ломается сама ось.
- Глупые дети.
Тьма вокруг и тьма внутри. Суок не умеет планировать. Бос Туорх не умеет определять дальнейшее развитие ситуации. Бодхо не загадывает на будущее.
Степь существует в вечном Сейчас, ей неведомы Завтра и Вчера. Она не обижается. Она не прощает. Её память вечна, но это память земли о засухе и о дожде.
Как животное, стремящееся избавиться от боли, разрывает путы, топчет свою же пищу и убивает пастуха, Суок в своей темной боли бьется о новый город. Говоря о её гневе и её ярости, он примерял человеческие мерки, а в этом и есть главная ошибка. Суок не имеет с людьми ничего, ничего общего.
- Им больно.
Образы накатывают и уходят. Рана на теле Степи, едва затягивающаяся, совсем свежая. Огонь, сила, холодный металл и горящие звезды - новый город. Игла, глубоко вогнанная в плоть, окруженная гноем и грязью. Боль. Гнев. Боль.
Если он найдет слова, потом, возможно - он ей все объяснит. А пока есть только гневный рокот Степи, молчание трав, дыхание реки, холод и знание, выталкиваемое через него в мир.
Менху - те, кто стоит между Укладом и Городом. И сейчас его - последнего из этого странного вида, предназначенного соединять то, что теперь умерло с тем, что теперь страдало, - заполняли потоком знаний, уже и без того ему известных. Словно бы из-за плеча толпа духов степных, перекрикивая друг друга, напоминала о бедах своих, чтобы не забыл он передать их Хозяйке.
Потому что Хозяйка - это уже почти что Город.

Скорбь эхом отразилась в скорби, боль с воем отразилась в боли, мир замер - и Степь замерла.
Отмщение свершилось. Вся сила отчаяния Суок обрушилась на юную Хозяйку, сметая заодно и выполнившего свое предназначение менху. Если бы он кончился, все было бы легче, но увы, увы - мир в очередной раз заставил задуматься о том, где же тот самый предел, за которым испытываемые страдания чрезмерны. Страдания Виктории отозвались в нем, через него разлились в Степь, отозвались в тех-вне-знания и заставили их ахнуть, беззвучно, словно бы единой плотью выдохнув.
Человек принял их боль, понял её и разделил её.
Гнев Степи утихал так же быстро, как расходятся тучи после летней грозы, оставляя людей наедине друг с другом. Для духов это было слишком сложно - причинить не боль, но сопереживание. Пропущенные через два человеческих разума, их скорбь и боль стали для них же чужими, неясными и пугающими.
Вокруг осталась только тишина, мягкое потрескивание костра и белый-белый холод боли, исходящий от Виктории. Но с этим уж понятно, что делать - за годы в гневающейся Степи справляться с такими вещами он научился.
До сумки дотянулся, достал ощупью, на память пару стеблей. В пальцах растер - мягкий запах наполнил воздух, успокаивающий, обволакивающий. Виктория сильная девочка, подготовленная и знающая, она не сойдет с ума и нужно только немного помочь.
Он снова берет её за руки, большими пальцами растирая по запястьям соки Белой плети и савьюра. Запах успокоит её, физический контакт тоже, кровь чуть разойдется, снимая ступор и первую боль, а травяной сок окажет легкий наркотический эффект - слишком легкий, чтобы навредить ей, но достаточный, чтобы прогнать панику и воспоминания о боли, с которыми человеческий разум не может справиться своими силами.

Он погладил её по голове. Он обнял её за хрупкие плечи, успокаивая. Он открыл рот - и осекся, уже почти обратившись к другой. Как привычно стало за эти недели: "не тревожься, Младшая". Единственная у костров Невест, не знающая имени, не знающая обращенной к ней речи, напуганная - как привык он заботиться о той, кого звали Еленой Лейнер, и как отвык заботиться вовсе. Виктория не была Младшей. Она заслуживала иного отношения - и куда как больше могла понять.
- Была Степь, - сказал он. - И была река, и было небо. И было так от начала времен, и сила полнила это место. И были пастухи, что пришли сюда первыми. Они видели Степь - дарящую жизнь, кормящую стада, отдающую тепло и укрывающую от врага, и так начала быть Бодхо, добрая матерь и защитница жизни. Они видели Степь - жадную, коварную, под ноги стелющую ложные тропы, раскрывающуюся ямами, приводящую чудовищ, и так начала быть Суок, всепоглощающая, яростная. Они видели Степь - шепот трав, голос ветра, стоны земли, под небом и между добром и злом, и так начал быть Бос Туорх, всеобъемлющий, в линиях своих заключающий Мир, Суок и Бодхо. Но люди не любят всеобъемлющее. Принесла река много рыбы - благодари кэр-ло, а унесла и разбила лодку - ругай кэр-ар. Явилась из-за костра тень ужаса - вестника беды отводи, а указал дорогу камень путевой - поклон ему отвесь благодарный, что не передвинулся, не стал водить по туманам утренним. Так стали быть духи большие и духи малые, големы и призраки. Так стала быть твирь, человеком из всех трав выделенная, для него понятная и важная. Так стала быть Степь, в которую ты ходила гулять ребенком.
Он говорит, гладит ее по волосам, говорит - то ли детские тайны, то ли жреческую сказку, правда всегда между.
- А потом пришли города. Через стены Степь не услышишь, через железо землю не почуешь, но чтобы помнить и чтобы помнили, стала быть Болезнь. Нарушила законы людей, как люди, отгородившись стенами, нарушили законы Степи. Забыли ритуалы, не благодарят, не проклинают, словно бы вовсе знать не хотят родства древнего, кровью впитанного. Отгородились, как от старой родни, неподобающей и стыдной. Только родня ведь за такое не убивает. Только сердится, только страдает. У Степи нет личности, Виктория. Она вечно хранит в себе других, приходивших и проходивших, и духи её - рыбак, потерявший лодку, Невеста, пожранная Шабнаком, старый пастух в окружении правнуков, мой отец, в собственном доме забитый насмерть собственным удэем, твой отец, покинувший свой дом ради жизни сына, жертвы Болезни и поколения детей Уклада, уходивших в землю. Из них сложилась Степь, из их веры и их помыслов, слитых воедино, переплавленных, перемолотых самой сутью её. Она не человек, она не мыслит как человек, у нее иная суть, но эта суть – единство следов человеческих на давно ушедшей в землю траве. Степь, которую ты слышала, началась в людях, началась с приходом людей и по воле людей. Она ждет людей. Пока еще ждет.

- Подарки не тратят зря, - он погладил её по волосам снова. - Такие - едят. По крайней мере, сейчас, когда тебе пришлось на себя принять такую тяжесть, нужно просто восстановить силы. С благодарностью земле, чья щедрость дает нам не голодать, но все-таки позаботиться о себе.
Если бы речь шла о стороннем просителе, большая часть принесенного пошла бы жертвой Степи, в особенно тяжелом случае - смешавшись с кровью испрашиваюшего, а оставшаяся малая доля стала бы для них не пищей, но скреплением заключенного на время переговоров перемирия.
В иные времена, в иных местах, единожды преломив хлеб, даже странники считались бы родней. Среди детей Степи, не запятнавших себя Городом, пролитая жертвенная кровь была цепью, намертво сковывающей судьбы. Но здесь, сейчас и с горожанами новой утопии все было ненадежно: степняки не верили в их способность держать слово, а через это и не принимали даже возможности долгосрочного союза. Отойдя от традиций предков, те казались безнадежно забывшими саму суть ритуала, блюдущими лишь форму, а потому ненадежными. Сам он в последние месяцы и вовсе старался даже не начинать - Харон говорил о делах, получал или не получал ответ, уходил. Полоскать попытки утвердить мир привычными действиями было бессмысленно: между Степью и новым городом шла необъявленная война, и сила взаимных претензий была сильнее даже извечных традиций. Их хватало аккурат обеспечить посланнику безопасность, не принимая его к себе, не признавая его равным.
Явись Виктория так, как регулярно приходил её брат, возможно, кровь, хлеб и молоко стали бы жертвой, через которую он бы просил Степь услышать и прислушаться. А вышло вот как -  Степь сама бросилась жаловаться, рыдая и перебивая, и не-чуждость свою доказала куда как проще. Признала.
Он разламывает хлеб на неравные части, отдавая ей больше. Отливает себе молока в плошку. Из своей сумки достает последние полоски сухого мяса. Немного, но Виктория маленькая, хрупкая, ей хватит.
- Ешь. Тебе необходимо. Ешь, и не думай о дальнем: на твоем веку Степь не забудет людей, и на веку твоих детей, и внуков твоих. А когда это случится, будет то, чего нам с тобой не дано ни понять, ни изменить. Наших же дел и в настоящем хватит.

Вопрос был конкретным. Хотелось бы дать такой же конкретный ответ, но мешал один невеликий, почти неважный нюанс.
- Я не знаю. Степь не знает. Город был чуждым для нее, но Симон Каин поручился за то, что будет соблюдать свои обязательства и хранить союз. Пока был Симон, было его слово, а пока было его слово, не было страха. Хотя я и начинаю подозревать, что он так и не смог справиться со взятой на себя ношей.
Слова надо было найти, такие, чтобы Виктория смогла понять, но при этом не отчаялась. Та еще задача. "Это невозможно. Но если этого не сделать, Степь будет страдать, а потом Город умрет. Но ты не волнуйся".
- Когда я покидал Город, пять семей хранили связь Уклада со Степью. Когда я вернулся через десять лет, от десятков посвященных осталось двое. Считая меня - двое. Город поглотил их, вывернул, извратил, убил. Менху теряли свои Линии, сбивались с пути, не слышали волю Степи. Последний, Оюн, склонялся перед волей твоего отца вопреки тому, что было лучше для Уклада. А ведь тогда был Симон, способный учесть все стороны жизни, принимавший Степь и Уклад равно ценными с Утопией и Городом. Теперь его нет. Мария говорила, что дух её могучего дядюшки "сольется с улицами нового города", что его присутствие будет рядом с ними вечно и неизбывно... Но слабенькое это, должно быть, присутствие, раз уж они допускают такие дела.
Он опустил руку, коснулся пальцами земли. Вычертил большим пальцем тавро "шкура". Старый знак, пошедший больше двух сотен лет назад от пастуха, чье имя история не сохранила - как и почти все прочие имена.
- Была семья. Был род пастухов, владевший стадами, что славились шкурами - цветом, гладкостью, толщиной, пригодностью для выделки. Поколение за поколением клеймил род своих быков семейным тавро, и стало это тавро известным среди прочих пастухов, и когда род иссяк, символ остался. Были другие семьи. Чьи-то быки славились плодовитостью, чьи-то шли в хозяев дурным нравом, чьи-то наоборот, послушанием. Имена ушли, остались только символы, которые будут жить, пока живет Уклад. Симон ушел, менху ушли, Бойни уничтожены, но люди не так важны, как символы. Ритуалы. Жесты. Мы не сможем в один миг стереть эти годы и боль, но кажется, на пользу пойдет даже самый маленький шаг. Искренний шаг. И как ты сделаешь его искренним, я не могу знать.

Это выглядело обычным: молодая девушка, столкнувшаяся с непосильной задачей, была озадачена и обескуражена, пыталась надумать решение, а оно все не приходило, и она помогала себе взбодриться, прохаживаясь, движением себя успокаивая, обдумывая...
Только она шла не одна.
Явившись сюда, Виктория еще была сама по себе, растерявшаяся и не знающая своего пути. Столкнувшись с бедой, она потянулась сердцем и мыслями к тому, в чем искала опору, в чем сознавала свой дом, свою цель, своих людей. И не голос Бодхо коснулся Светлой Хозяйки, наставляя и уговаривая - новый Город потянулся за ней, сотней голосов и поверх прочих одним, заглушающим и повелевающим.
Она могла быть другом Степи, она могла слышать и понимать, но сутью своей она принадлежала Городу. Не давно утраченная родная кровь вернулась к Бодхо, чтобы уже не расставаться - Белая Хозяйка пришла говорить о перемирии с теми, кого когда-то знала, к кому стремилась с своейственной своей душе добротой и чуткостью. Старых знакомцев. Приятелей детства. Соседей. Но все-таки чужих.
- Тая не здесь. С ней все хорошо, - он чуть улыбнулся. - Её сила не из тех, что могут быть отвергнуты. Уклад любит её, потому что её нельзя не любить. Но с вашим городом говорить для девочки девяти лет смысла нет. Я видел её пару месяцев назад... Хотя возможно, больше. Она тебя помнит.
Произошедшая с Викторией перемена была бы огорчительной. Могло бы быть жаль понимать, что она теперь - чужая. Могло бы быть грустно знать, что путь её отныне лежит может и рядом - но недостижимо далеко. Но ослепительная правильность, естественность перемены делала огорчение святотатственным.
Видеть её теперь было - словно на широкой улице взглядом наткнуться на давнего друга, зная, что сколь бы ни была теплой встреча, снова в одну сторону вам уже не идти.

Несбывшееся и окончившееся отзывалось в сердце такой тоской, что хотелось выть. А ведь это ничего, это всего лишь осознание свершившегося давно, неизбежного и не самого дурного факта: дороги расходятся, а люди расстаются. Даже те, кто был спаян воедино. Даже те, кто казался единой душой и единой судьбой в разных телах. Жизнь не закончилась, небо не обрушилось на землю, просто там, где раньше был человек, теперь осталась только надорванная пустота. И что-то с этим делать ей предстояло самой.
Возможно, поможет Мария. Сам новый город даст ей новую цель, новых людей и новые связи, придет на помощь своей Хозяйке, рано или поздно все станет иначе, но правильно.
Что-то кончается, что-то начинается, а мир идет дальше и будет вечно.
Но ему внезапно тоже тоскливо до острого желания взвыть, потому что еще пять лет назад он сделал шаг, обрывающий связь с Городом, с миром, с жизнью, а теперь этот огрызок прошлого болтается перед глазами, напоминая о несбывшемся, требуя внимания - и будет требовать его дальше, потому что тех, кто способен говорить с Городом от Степи и со Степью от Города слишком мало. И дальше, и больше будут встречи, связи, обязательства... Вот, первое уже тянется, связанное с тем, что было совершено и сказано раньше.
- Я знаю, - кивает он, вспоминая видения, являвшиеся этим утром. Мальчишка умирает от боли и отчаяния, Андрей Стаматин полон гнева и ярости. И намерен совершить невозможное. Невозможное, которое он уже один раз видел. - И где же несчастный? Андрей ожидает, что я смогу его исцелить, верно? Тогда, после крушения, он видел то, что мог счесть почти чудом. Он мог неправильно понять, - он виновато качает головой. - Тогда мы были в месте, где для Степи возможны любые чудеса. Но ведь не может он ожидать, что я смогу повторить то же самое, находясь в его городе?