Съежившаяся фигура кралась по улицам под покровом ночи. Проскользнула вдоль Театра, юркнула в темную подворотню в Утробе, пропустила прогуливавшегося бритвенника, появилась снова возле Сгустка, тенью метнулась через мост.
Как все-таки меняет одежда человека! Мария прямо чувствовала, как чужой плащ с платком прижимают ее к стенам, словно пытаются растворить в ночи, превратить в невидимку. Неужто бедная Инна всегда вот так? Вздрагивает от каждого шороха, стелется ниже травы, лишь бы остаться незамеченной? И днем тоже?
Впрочем, маскировка себя оправдывала. Марии вот тоже очень хотелось сейчас остаться незамеченной. То есть вообще ни одна живая душа не должна была заподозрить, куда понесло наследницу Нины Каиной среди ночи по хлюпающим мелким дождем и заразой, кишащим до зубов вооруженной швалью кварталам. Особенно – душа из присных. Иначе не Мария таилась бы по углам: сама темнота расступалась перед ней в страхе, а бандиты шептались бы: «Алая идет!..» - и торопились убраться с дороги.
Где-то неподалеку зашуршал гравий, и Каина вжалась в забор. Сквозь широкие щели видно было, как встречаются под тусклым фонарем меж заводских корпусов двое  патрульных Сабурова, закуривают, коротко переговариваются и принимают стратегически оправданное решение  унести ноги из гиблого глухого места, где кричи не кричи – подмоги не будет.
Мария взобралась на насыпь, уверенно вгрызаясь каблуками в склон. Земля здесь была чужая, пропитавшаяся запахами крови и железа. Ноздри щекотала эта непривычная смесь, а по ушам то и дело проезжался приглушенный лязг: машины не останавливались даже теперь. Цель была близка, на сомнения просто не оставалось времени, а в густой мгле между разделочным цехом и складом шевельнулся смутный силуэт. Замирая от сладкого ужаса, Мария вгляделась в переплетение теней, а когда ей показалось, что свет далекого фонаря отразился от клинка – подхватила юбку и что было духу припустила вниз.
С разбегу грохнула в гулкую дверь Машины и забарабанила кулаком по жести.
Если Бурах не вернулся с ночных своих скитаний – вот это был бы номер…

Мария помнила, как распахнулась дверь – и дальше все. Провал. Наверно, она все-таки перешагнула порог, потому что к реальности ее вернул лязг засова за спиной. Но может быть и нет, не исключено, что ему пришлось втянуть ее внутрь.
Это все волнение. От непривычного испуга и скоростного спуска с насыпи сердце и так колотилось, а тут еще он – с ножом в руке и могучим торсом – словно верховный жрец языческого культа… «Он и есть жрец языческого культа», - напомнила себе Каина. Добро еще, что в жертву у них принято приносить не юных дев, а рогатый скот.
- Ты не ответил на мое письмо, - сказала Мария, проходя за Бурахом вглубь… что тут у него… лаборатории? Да, точно, импровизированной, но вполне серьезной. – И не пришел.
Он не пришел,  хотя она дважды подчеркнула слова «важно» и «не терпит отлагательств». И он сказал ей «ты». Каина думала, что до этого им еще далеко, но раз уж он начал первый…
- Я волновалась.
Наблюдая, как скрывается под давно нуждавшейся в стирке грубой шерстью широкая спина, краем глаза Мария не забывала отмечать обстановку. Что-то вроде огромного перегонного куба у стены, от него – слабый запах спирта и твири. На столе – еще что-то из арсенала алхимиков, по соседству – бумаги, бутыль твирина, какие-то стебли… Нож. «Жертвенный», ага, вогнанный чуть ли не по самую рукоять прямо у нее на глазах, и без видимых усилий. Она точно не ошиблась, придя сюда?..
Нет, так не пойдет. Чужой платок, чужой плащ – они все портили, Мария слишком вжилась в роль, слишком странно чувствовала себя в них, да Бураха они, должно быть, сбивали с толку. Свободной рукой она сдернула с головы неказистую косынку, и черные локоны рассыпались по плечам.
Так-то лучше.

О чем она хотела говорить… О чем бы ни хотела, теперь разговорами не поможешь.
Говорить имело смысл раньше, пока Харон не успел ничего сделать. Да, Мария могла повлиять. Поговорить, убедить. Запретить, в конце концов… Вероятно, он бы даже с облегчением подчинился. Но слишком много сил и интересов переплелись в этой жертве. Без посредников этот узел никак не распутывался. Поэтому все, что Каиной оставалось – это бесстрастно спросить:
- Что будет с Владом?
Возможно, еще не поздно что-то сделать для него. Хотя после того, что он сам с собой сделал, едва ли это его спасет.
А потому очевидно, что к ответу на первый вопрос Бураха все эти соображения никакого отношения не имели. Мария поискала глазами, куда поставить корзинку, не нашла заваленный стол пригодным для этой цели, и потому просто протянула ее Бураху.
- Хотела отдать, когда придешь. Поэтому… вот.
В отличие от сложной комбинации интересов в ситуации с Владом, вопрос с корзинкой не стоил и выеденного яйца. Но почему-то к нему сразу прикипало столько лишних смыслов, что Мария неожиданно для себя опустила глаза. Прежде всего, это не была ни взятка, ни награда. Ну да, она собиралась отдать ее, когда он решит вопрос с Хароном. Но ведь отдала бы в любом случае, чем бы все ни кончилось, даже собрала заранее: хлеб, копченое мясо, какие-то консервы – из тех, что не нужно готовить…
Но сейчас она, пожалуй, затруднилась бы объяснить, чем это было в таком случае.
В качнувшейся корзинке звякнуло. Две бутылки твирина Каина добавила уже перед выходом: из Стаматинских запасов, которые Андрей предусмотрительно создавал в тех домах, куда захаживал в гости регулярно. Учитывая, что основным источником зелья в городе был все тот же кабак, с его стороны это было весьма благородно.

Вот так просто. «Умрет».
Хотя когда речь идет об Укладе, вряд ли так уж «просто».
Мария не знала точно, что именно ей полагается сейчас чувствовать. Влад никогда не считался официально ее суженым. С другой стороны, всем вроде как было понятно, что того требуют и интересы правящих семей, и – о чем знали уже не все – планы самой Каиной: он был бы крайне полезен и удобен, когда Мария вступит в полную силу. А с третьей стороны… С третьей, она в глубине души не верила в этот союз. Ну правда, покориться – пусть номинально – этому человеку, милому и даже трогательному в своей страсти к фольклору и обрядом, но такому… приземленному…
Ведь даже это последнее решение он принял не сам.
Избавившись от оттягивающей плечо корзинки, отдав ее в большую смуглую руку степняка, Мария не ощутила большого облегчения. На какой-то краткий миг ей даже подумалось – а не желала ли она втайне именно такого исхода? Но нет, это было смешно. Каина привыкла стоять на своем в открытую, а не ждать, пока что-то разрешится само, да еще чужими руками.
«А ведь это он».
Мария вдруг ясно поняла по тому, как он сказал, как он смотрел, каким мрачным казался: это Бурах. Это он так решил, что умрет Харон. Взял и решил, пошел и сделал. Пока она сидела и надеялась на его помощь.
Кажется, теперь ей полагалось его возненавидеть?
А он еще смел заявлять, что не хочет записываться в должники? После того, как лишил ее опоры под ногами?
К тому же, знала Мария, как она не спасает его жизнь. Еще бы не щедро, ей ведь прекрасно было известно, чем он разживался в продуктовых лавках в последние два дня, и это, откровенно говоря, слезы. Значит, у других он одалживаться не брезгует? Или тоже считает, что кусок хлеба и омлет ни к чему не обязывают?
- Ты все подарки с такими оговорками принимаешь? – гнев быстро прогнал минутное смущение, и Мария впилась в него негодующим взглядом. – Твоего «спасибо» мне бы хватило. Будь оно без «но». А так – не надо, оставь себе с таким довеском.
Подумать только, ради вот этого она ночью, в чужом плаще… Не ждала. Просто не ждала. Не так сильна была обида, как внезапна. Можно подумать, она душу пришла покупать за понюшку табаку…

Мария слушала – и не верила своим ушам. Никогда в ее присутствии никто не смел говорить так с Хозяйкой, с дочерью правящего дома – да просто с женщиной! Там, где элементарная вежливость требовала простых ритуальных ни к чему не обязывающих фраз, друг на друга громоздились нелепейшие издевки одна оскорбительнее другой. Бураху словно доставляло удовольствие высмеивать и ее, и глупый – конечно, глупее некуда – порыв, оказавшийся едва ли не худшей ее ошибкой последних дней.
В какой-то момент Марии показалось, что еще немного – и он оскорбит ее до слез. Именно так он и поступил, и на этом не остановился. Слеза блеснула в уголке глаза и спряталась назад, словно признавая свою недостаточность и неуместность в сложившихся обстоятельствах.
А уж финал его нелепейшей тирады – просто гвоздь в крышку гроба. С ума можно сойти, какое проявление заботы о хрупкой девушке. Ему ведь никакого дела нет до того, замерзла она, устала ли, и сколько бритв ожидает ее за дверью. Ему нет дела ни до чего, кроме его собственного величия и той исключительной роли, которая досталась ему по наследству и которой он теперь упивается.
Мария убедилась, что дослушала несусветную речь до конца, открыто встретила вопросительный взгляд – боги, неужели он серьезно ждет ответа?.. – и в несколько нарочито медленных, плавных шагов приблизилась к нему вплотную.
- Со мной все в порядке, спасибо что спросил. Редко встретишь такую искреннюю заботу в наше циничное время… С теми, кому от тебя что-то нужно, общаться приятнее, не так ли?
Этот променад должен был увенчаться звонкой пощечиной. Обязан. Она прямо предвкушала, как хлестнет по небритой щеке ее белая ладонь, как сползет с презрительных губ эта самодовольная усмешка, самоуверенность в глазах уступит место недоверию… А потом, наверно, он ее убьет.
Мария поняла это в последний момент, когда рука уже метнулась вверх. Судорожным движением Каина вцепилась ею в край стола – но не из страха. Если бы пощечина была ее главным желанием и целью, даже угроза смерти не смогла бы ее удержать. Но она всегда была лишь средством – аргументом слабой женщины, способом быстро и ясно донести до мужчины то, что не принято объяснять словами. Вот только мужчина перед ней был не тот. Он возвышался над ней больше, чем на голову, пахнущий резко и странно – кровью, болотом и травами – настороженный, напряженный дикарь. Чуждый этих игр и условностей. Что ей оставалось?
- У тебя странные представления о радости, степняк, – каким-то образом Марии удалось выдохнуть эти слова прямо Бураху в лицо, невзирая на то, что она не доставала ему и до плеча. – Мне бы стоило разбить эту бутылку о твою голову.

Когда-нибудь ее гнев сможет испепелять. Когда-нибудь, и хорошо, что не сейчас. Потому что должен быть кто-то, кто сможет тогда остановить ее, заставит опомниться раньше, чем станет слишком поздно.
Она всем сердцем хотела уничтожить этого человека, заставить горько заплатить за унижение и стыд – до той самой секунды, когда его глаза оказались совсем близко. Где в них она увидела самодовольство? Это темное, отчаянное – она не понимала, что это, но только не насмешка. Неужели он вовсе не издевался над ней, как бы это ни звучало? Просто что-то случилось со словами. Они все были не теми и не тем. В нем все было другим. Она не могла читать его, как других, привычных, близких. Похоже, с ним ей придется забыть все, что она знала о людях. Это не работало. Хорошо, что она поняла это сейчас, а не после того, как выбежала в ночь в смертельной обиде. Хорошо, что ей вообще хватило ума это понять.
Прикосновение… Каким-то немыслимым, неизвестным науке образом и чувством поняла Мария – это извинение. Быть может, единственное, которое не прозвучало бы сейчас фальшиво. Она поняла и приняла его, не задумываясь, не отстраняясь. Большая рука, загрубевшая и задубевшая, оказалась легче шелка, и Мария вдруг вспомнила некстати – он ведь врач. Этот дикарь, говоривший, как выясняется, на каком-то другом, непонятном ей языке, еще и хирург, как говорили. Как в нем уживается это все? Кто он вообще – Бурах? Удастся ли ей когда-нибудь понять? Даже если не уйти сейчас, объявив его врагом. И не за этим ли она пришла на самом деле?
Каина должна была это сделать. Должна была выпустить жгучую обиду на волю, чтобы она не вызрела в душе и не превращала каждую их встречу в грозовой шквал. Чтобы можно было жить дальше. Тем более, что он практически разрешил…
Без замаха, почти без злости Мария шлепнула степняка по скуле. Ладонь соприкоснулась с его щекой с еле слышным шорохом, черкнула к губам и замерла в воздухе, словно отнявшись. Каина готова была к шершавости черствой хлебной корки, к царапающей жесткости наждака – ничего мягкого не могло быть в этом человеке с помертвевшими холодными глазами. Но рука скользнула по многодневной щетине, будто по траве. Так неожиданно, и необычно, и ярко – снова все было не тем, чем казалось.
Онемев на миг, словно пронзенная ударившей в ладонь молнией, Мария напрочь забыла все едкие слова, что собиралась сказать. Быть может, и к лучшему. Потому что если еще и он не поймет ее – поймет неправильно – тогда совсем…
- Ты обидел меня. А я ничем этого не заслужила. Не делай больше так. – Властность ушла из ее голоса, совсем, оставив лишь растерянность и какую-то детскую серьезность. – Пожалуйста.
Тем самым подразумевалось, что у Бураха будет еще такая возможность.

Ну вот, не такое ведь трудное слово оказалось в конце концов. Если не огораживать его заборами чуши, которые, как теперь начала подозревать Мария, казались ему самому убедительными оправданиями. Но нельзя же так, в конце концов… Так что получил он по заслугам, да и говорить с ним стало намного легче. Быть может, потому, что с последними тезисами ей гораздо проще согласиться. Еще бы не дурак… Глядя на внезапно смущенное лицо и смеющиеся глаза, Мария не удержалась от улыбки, хотя сама ничего особенно смешного не видела. Просто он был такой… живой в этот момент, настолько непохожий на то бронзовое изваяние, что изображал тут перед ней несколько минут назад.
Даже слишком живой. Его чуждость и непостижимость смутила ее на время, но пальцы Бураха все еще касались ее щеки, и Мария вдруг поняла, на что это похоже: неустойчивое равновесие на острие ножа, когда мужчина всего в одном мгновении от того, чтобы позволить себе…
Каина качнулась в другую сторону. Осторожно и медленно, словно шагая по минному полю, скользнула щекой по ладони Бураха и отступила на полшага назад. Испугавшись не того, что он… А того, что сама чуть было не позволила ему. Мария ничего не могла поделать, она почувствовала, как приливает к лицу нездоровый румянец и отвела глаза на несколько секунд, чтобы справиться со сбившимся дыханием. И тогда он сам пришел ей на помощь собственным замешательством и безнадежными попытками добавить что-то к той гремучей смеси, что уже прозвучала.
- Скажи. Скажи, что хотел, если это важно, - почти взмолилась Мария. Может, если он опять заведет эти глупости… - Я постараюсь понять, и не судить поспешно. Просто… потом случая может не быть.
Мария сама не знала, зачем добавила последние слова, и почему голос дрогнул на них. Но по сути-то она была права: действительно, не стоило оставлять недосказанность между ними. Она не увидит его ни завтра, ни на другой день, а когда увидит – захочет ли та, другая, выслушать и тем более прислушаться?
Но если это и в самом деле окажутся те же глупости – что ж, она ни в чем себе не откажет. С облегчением и удовольствием.

Теперь Мария ждала с открытым сердцем, смирив гордыню и не ожидая в каждом сказанном поперек слове услышать издевку. И да, это звучало куда лучше… Возможно, так вышло потому, что и Бурах снял свои доспехи, допустил на миг, что хлеб может оказаться всего лишь хлебом, а пришедшая в ночи дочь правящего дома – не обязательно вражеский шпион.
- Какие там обязательства… Кому… - Мария слабо махнула рукой, все еще не решаясь вновь прямо взглянуть на Бураха, опасаясь собственной и его открытости, смущаясь ей, как не смущалась бы и наготой. – Я сама не знаю, кем буду, когда мы снова увидимся. Но я рада спасти тебе жизнь, даже гипотетически. Мне это правда важно.
Он был совсем другой теперь. Не такой, каким она увидела его несколько дней назад: с сокровенным дневником в больших руках, разгоряченный стычкой с поджигателями, заинтригованный, но не подающий виду. Она уж было подумала, что ошиблась тогда, а настоящий Бурах – вот он, с ножом и отповедью… И это снова было ошибкой. Теперь он был совсем рядом, неподвижный, прочно стоящий на земле – Мария видела его босые ступни, которые будто бы не чувствовали стылости каменного пола, словно сами были высечены из камня умелой рукой. Внутри степняка сжималась какая-то пружина, сжималась давно, Мария уже могла чувствовать иногда такие вещи. И когда эта пружина разожмется… Как это случится?
Она была уверена, что Бурах вступил в свои права в тот самый миг, когда отлетело дыхание его отца. Что у степняков права эти несомненны, неоспоримы… и не зависят от воли наследника. Что там с ним может случиться в тех Бойнях, что еще за обеты, и каков он будет через день? Что за игра в загадки, и о чем он на самом деле пытается ей сказать? Так странно похоже звучат их намеки…
- Ты этого хочешь? – спросила Мария, не в силах выносить напряженного полу-понимания, когда двоих, как оказалось, связывает и, возможно, страшит общая тайна. – Получить свое право и наследство?

Показалось.
Всего на секунду показалось, что он сможет понять и найти правильные слова. Хотя какие они – правильные? Что еще он мог сказать? Что это только ее выбор, что ей вовсе не обязательно… Да нет, смешно. Кто скажет такое Алой Хозяйке накануне пробуждения. И все же…
Никто не спрашивал, чего хочет Мария. Ее ближайшая судьба была ясна, как день, неотвратима, как наступление ночи. И желанна, вожделенна, как же иначе? И без сомнений триумфальна. А он… он говорит… Она не понимает, что он хочет сказать. А если понимает, то ей это совсем не нравится.
«Судьбу не выбирают».
Спору нет, такой подход успокаивал, давал иллюзию предопределенности победы или поражения, иди вперед и не оглядывайся, от тебя ничего не зависит… Что-то очень неправильное было в этой обреченности. С какой стати он позволяет себе эту слабость, когда она – хрупкая девушка – должна быть сильной?!
И дело даже не в наследстве. На кону сейчас стояла сама жизнь, не его или ее, а Города – или того, что от него останется. А он их погубит. Мария могла сколько угодно уповать на Даниила, на семью и на собственные силы, но вынуждена была признать: лекарство и исцеление – прерогатива Бураха. А он тут!..
- О нет, только не обо мне! – воскликнула Мария. Возможно, даже жарче, чем того требовала досада. – Ты очень ошибаешься, если думаешь, что я буду ждать своей судьбы со смирением! Нет никакой судьбы. Есть только выбор. Каждую секунду – есть только выбор и воля. Я делаю свой выбор с радостью и гордостью. А ты – ты проиграешь, – закончила она с неожиданной горечью. – Тебе не победить смерть, если ты заранее смирился с поражением.
Так странно было говорить это мужчине и старше, и выше, и бесконечно сильнее себя… Но кто-то должен. Ее действительно испугал этот фатализм, испугала темнота в глазах, так похожая на тень отчаянья – оставалось уповать лишь на то, что она снова ошиблась, снова пыталась измерить цвет линейкой. Только очень не хотелось, чтобы эти слова встали между ними холодной решеткой непонимания. Опять. Мария должна была объяснить. И для этого пришлось забыть про смущение и неловкость, и посмотреть ему в глаза открыто, и жарко, и близко.
- Если твой путь идет бесследно, мы все погибнем. Поэтому не смей говорить, что ты не важен. Мы нуждаемся в чуде. И тебе придется сотворить его своими руками, потому что это единственный способ. Даже если судьба против.

Не проиграет?
Откуда такая уверенность? Менху видят Линии и умеют следовать им… Что он прочел в своих линиях? Если свою победу – что ж… Еще хуже. Как можно победить, если заранее уверен в успехе? Как заставить себя бороться до последней капли крови, не щадя ни себя, ни близких, если ты считаешь, что уже победил… А иначе не выстоять, не вырвать у судьбы чуда… Он противоречил сам себе, он говорил взаимоисключающие вещи, отчаявшийся безумец, в чьих расширенных зрачках она увидела звезды, но это ведь морок – он снова говорил совсем не то, что на самом деле имел в виду, поняла Мария, он вовсе не спорил с ней, им попросту не о чем было спорить. Ведь он представления не имел, что это значит – касаться звезд и сплетать из их света сети, а ей никогда не прочесть того, что он видит в изгибах стеблей и тел, степной иерофант, держащий в руках судьбу всего города и ее судьбу…
На миг Мария задохнулась, опаленная чужим теплом на своих губах.
Секунды становятся вязкими, словно степной мед, и величаво стучат в ушах, нехотя повинуясь ударам сердца, заливают горячей сладостью пылающее лицо. Он посмел, он все-таки посмел, как будто так и надо, как будто он имеет на это право, как будто ничего нет естественней – целовать Марию Каину, назвав ее чудом и даже не объяснив, что имеет в виду.
Через несколько мгновений это закончится, и тогда… Тогда будет что-то. Она пока не знает, что именно, и остается все меньше времени, чтобы решить…
Это прекращается не раньше, чем кончается дыхание, и время словно срывается с цепи, наверстывая свое.
Элементарные приличия требовали влепить нахалу такую пощечину, чтобы алый след пылал еще неделю. Но это они уже, кажется, проходили. Кроме того, те же приличия вообще не допускали ни малейшей возможности ее нахождения здесь, сейчас, с ним, а потому приличия шли к черту.
Тонкая рука скользнула вверх по колючей шерсти и стиснула ворот замызганного свитера так, что побелели пальцы.
– У тебя десять секунд, – выдохнула Мария, ощущая локтем размеренное биение живого, теплого, дышащего…
– Чтобы назвать причину… – оттянутый воротник открывал загорелую, словно из меди отлитую ключицу, а ниже золотились – боже! – тонкие колечки волос. Мария отчаянно запрокинула голову, что значило – встретить взгляд штормовых, отливающих зеленью и синевой глаз, но это было легче, и это было правильнее, и только так оставался хотя бы призрачный шанс, что он не поймет ее неверно и не брякнет снова что-нибудь несусветное…
– Не расцарапать тебе за это лицо.