Она не открывала книги уже месяц.
Для себя Юлия объясняла это пережитым катарсисом: судьба все-таки взбрыкнула напоследок, словно ответом на обещание отдать за Клару жизнь и кровь - те самые, сбереженные за десять дней эпидемии. Стуком в дверь, знакомым голоском, темным вечером и жарким касанием явилась к порогу Невода Шабнак-Адыр, как бы романтично это не звучало. Уж точно такая формулировка лучше, чем 'испугалась бьющей в окно ветки, бросилась из дома, подхватила Песчанку'. Благо, положение Избранницы Светлой Клары позволяло разные трактовки - и возвышенно-мистическая определенно звучала лучше всего. 
Два дня на грани смерти Юлия почти не помнит, к счастью. Там было жарко, влажно, липко и невыносимо пахло раскаленным песком. Природных сил организма не хватило даже на иллюзию сопротивления: как рухнула на пороге, так не могла и глаз открыть, пока не влили в рот панацею. 
На практике великая Песчаная Язва чем-то напоминала банальную пневмонию.
Окончательное выздоровление так и не случилось. Сперва антибиотики, как и всегда, вызвали в ней огромное количество побочных малых болезней, от несварения и до мигреней, заставляя оставаться в постели, изредка добираясь до ванной. Затем прошло и это, оставив только слабость и непривычную усталость ума. 
Этим утром Юлия совершила своего рода подвиг: оделась, причесалась, подкрасилась и дошла до продуктовой лавки. С одной стороны, еды дома и вправду почти не осталось, с другой - информационный голод может быть даже страшнее голода пищевого, не зря человек - животное в первую очередь социальное. Юлии хотелось человеческого общества, и желание её сбылось в лучшем виде: маленькие горожанки с почтительными взглядами, огромный торговец с дрожащими руками, все-таки произнесенные вопросы - о здоровье, о будущем, о Кларе. Смотрели с почтением, денег взяли в три раза меньше, чем до Эпидемии, каждому слову её внимали с благоговением.
Как ни удивительно, быть частью чуда и великой надежды Юлии не понравилось. На нее взирали, не видя, внимали ей, не слыша, от нее ждали чего-то, что она и сама-то имела взятым взаймы. От нее не хотели её самой — только уверенного голоса, только спокойного взгляда, только точного знания, что Эпидемия более не вернется. Только тень Клары.
И, забив едой буфет и холодную комнату, Юлия чувствовала не радость, но мрачную обреченность. Выходить из дома снова не хотелось, мысль о Кларе вызывала тоску и мигрень. Вот бы забраться сейчас под одеяло, забыв про все на свете, закрыть глаза и подремать денечка два-три, коротая время...
И хотя град ударов по двери застал её совсем неподалеку — у книжных шкафов рядом со столовой — открыть Стаматину дверь она не успела.
Успела только обернуться испуганно, прижимая к груди толстенный том — сама не разглядела, какой.

Разглядев гостя, Юлия в первую секунду инстинктивно прянула назад, закрываясь книгой словно щитом.
Это не страшно. Андрей скорее руку себе откусит, чем обидит женщину. Просто он слишком мужчина, просто само его присутствие обжигает необоснованным, первобытным, природным и отвлекающим. Так было с первой их встречи: к счастью, больше чем на пару фраз Юле доводилось встречаться с владельцем "Фактуса" только у Евы, когда все его чудовищное обаяние было направлено на другую женщину. Положительно, даже отдаленная перспектива встречи один на один немного пугала. Тем паче, что разговор неминуемо коснулся бы его брата, а тема эта была для Юлии более чем неприятна: наркомания в её глазах была гадостью хуже убийства. Оставалось создавать для себя образ Стаматина по рассказам Евы, Александра, других знакомых, по городским слухам и фактическим деяниям... вернее, их отсутствию.
И вот теперь он стоял в её доме, глаза в глаза, один на один, и её теории должны были обрести плоть или рассыпаться в прах.
- Это очень внезапное предложение, - с трудом разжав руки, Юлия покосилась на... ага, на "Полный справочник энтомолога", и решительно запихнула его на место. Отъезд Стаматиных был неизбежен, но вот внезапное присутствие Андрея в её доме и тем более возникшая в нем жажда её общества... Конечно, можно было сразу сказать категорическое "нет", и он бы ушел, и все бы кончилось. Но в чем смысл?
- Я связана словом, Андрей. Обязательствами перед людьми, которые на меня рассчитывают. Разве вы не знаете?

Не каждый день в её дом врывались мужчины и начинали на нее кричать. Если честно, такое происходило всего один раз, и хотя возмутило того мужчину тоже её отношение к моральным и нравственным обязательствам, оно было несколько... иного рода. Да. Совсем иного. Здесь дело парой поцелуев уж точно не решить.
- Проходите, здесь же неудобно, - Юлия отступает в комнату, отодвигает с прохода стул, ставит чайник, собирает по буфету нехитрые закуски - немного мяса, немного сладостей, бутылку, где на донышке плещется чуть твирина. Надо добавить в чай, Андрей ведь порядком промок.
Ну куда ей ехать? Дом сейчас и за полцены никто не купит, наличных денег у и здесь-то осталось на полгода, если не шиковать, а Столица сожрет их за месяц в самом лучшем случае, и что тогда? Идти на поклон к матери? Искать - с её-то послужным списком! - какую-нибудь работу? Женщина ближе к тридцати, незамужняя, без детей, денег и рекомендаций, слабая здоровьем, не приспособленная к труду, без смазливой мордашки и шикарных форм. Несомненно, желающих будут десятки!
- Заморочить? - она пожимает плечами, потом кивает Андрею на стул. - Она спасла меня. Ни у Данковского, ни у Бураха не нашлось панацеи для кого-то вне их круга Порученных. Клара делом доказала мне свою силу и свои планы, и мне, уж простите, понравился результат. Что же до города, и здесь я с вами не согласна.
Маленький чайник закипает быстро. Юлия щедро насыпает в кружку заварки, заливает кипятком, добавляет твирина, придвигает к Андрею.
- Выпейте, ноябрьские дожди коварны. Вам нужно согреться.
Поставив греться вторую порцию, уже для себя, она взяла со стола печеньку, повертела в руках, положила обратно.
- Главная проблема не в Кларе, Андрей. Главная проблема в том, что я ценю этот город. Он уникален. Он прекрасен. Все его части, от юрт степняков до Многогранника, создают непреодолимой красоты невозможное сочетание. Оно полно жизни, полно сил. Сейчас, конечно, все застыло в преддверии тяжелой зимы, в последствиях страшной эпидемии, но зима не вечна. Люди начнут поднимать головы... или не начнут. В любом случае, куда интереснее отдать жизнь, но увидеть будущее этого места, чем бежать в Столицу, опустив руки и сдавшись

- Она меня излечила, - кивает головой Юля, придвигая к Андрею  блюдце с вяленым мясом. - Панацеей, которую изготовил Артемий Бурах. Сделанной из крови, которую Артемий Бурах добыть не смог. Сделанной только потому, что я и мои соратники дали Кларе слово. Странно отказываться от своего слова сразу же после того, как воспользовалась всеми его плюсами, вы не считаете?
Налив и себе чайку, Юлия с большим удовольствием взяла чашку двумя руками, грея об нее замерзшие пальцы. У нее всегда мерзнут пальцы, когда меняется погода, когда меняется сезон, когда просто накатывает слабость или не выспалась. Та еще задачка будет Стаху, когда придет время: выжать из этого тощего, хилого тельца достаточно крови, чтобы спасти весь город.
- Я понимаю ваши тревоги, Андрей, - она кивает с мягкой улыбкой. - Я и сама спрашивала себя о том же, когда обдумывала Смирение. Я обращалась к различным случаям во всемирной истории, исписала тару тетрадей сводными таблицами... они где-то вон в той тумбочке, забавный получился труд. Думаю, если бы все свести воедино, вышел бы самый бесполезный научный труд в истории. Что-то вроде "Способность примириться с ограничениями людей сквозь века и расстояния". И знаете, к какому я пришла выводу? Это не сработает здесь.
Юля с удовольствием разгрызает карамельку, чуть кривится от боли в зубе, но виду не подает: болит он уже пару недель, в Столице она бы пошла к врачу, а здесь... здесь теперь из врачей два хмурых степняка и кислый Данковский. С воспалением десны к ним как-то... ну, не к месту, что ли.
- Степняки слишком независимы. Для них концепция жертв во избежание беды привычна, но в исполнении Клары,определенно, покажется святотатственной. Долго это не продлится. С другой стороны, весь Каменный двор отнюдь не настроен на самопожертвование, слишком уж там гордые, независимые и привыкшие к чудесам люди. Для них Клара вскоре станет раздражающим фактором. И в середине - обычные, серые люди, способные задавить большинством, но не обладающие силой духа. Они создают видимость массовой, абсолютной поддержки в адрес Клары, но их настроения переменчивы и ненадежны. Жаль, что так многие этого не понимают.

Конфетки лучше больше не трогать: зуб предупреждающе ноет, готовый в любой момент разразиться острой болью. А вот немножко чаю не повредит. Юле вкусно, уютно, и даже Андрей вовсе не кажется страшным, и не раздражает.
С ним было ужасно тяжело - раньше. Она всегда стыдилась своих слабых рук и тихого голоса, своей тяги к уютному креслу и теплым пледам, когда рядом был он, хотя и не пылающий новыми идеями, но все-таки хранящий в себе эхо того безумного порыва, что дал жизнь Многограннику. Умей она, как по природе своей умела Ева, быть слабой привлекательно, слабой на радость большому и сильному защитнику, может, и не тянуло бы так доказать мужчине свою правоту, силу, стройность своих теорий. Но увы, каждой свое: одной красивые ножки, другой - красивые книжки.
- А разве я сказала, что не верю? - Юлия ставит локти на стол, сплетает пальцы, кладет на них подбородок и смотрит на Андрея удивленно. - Я сказала, что это не сработает. Что в перспективе Смирение не приживется в городе. Но не что эта вера - ложь. Вы понимаете разницу?
У нее раньше, оказывается, и шанса не было поговорить об этом с кем-то посторонним. Симон относился с вежливым интересом, девочки вежливо кивали, Катерина подхватывала, Александр сдержанно кивал... Андрей вежливо кивать не будет, о нет, ему смирение неприятно до ненависти, и он слишком упрям, чтобы отступиться. С ней никогда об этом не спорили, и даже самое начало ощущается захватывающе.
- Это странный сплав судьбы, мистики, усталости и благодарности. Смирение - не трусость и не вина, как бы вы не утверждали обратное. Смирение для людей, растревоженных свершениями, напуганных, оглушенных чудесами. Для тех, кому непосильны чудеса Каиных, кого пугает муравьиное групповое сознание обитателей Термитника,оно приносит им покой, позволяет примириться со своими слабостями, со своей виной и потерями. Оно несет мир.
Голос у нее тихий, внезапно увлеченный. Говорить о Смирении просто - оно принимает, прощает и смывает прочь любую вину, даже ту, не затронутую законом и даже моралью, живущую только глубоко в душе.

- О вас говорят, что вы аморальны, - она кивает с пониманием и какой-то даже почти нежностью. – Но молчат о другом, более важном. О силе. О внутреннем огне. О стремлениях. О том, как уничтожает вас бездействие и давит ровный, спокойный ритм жизни. Вы сильнее и больше своих возможностей, и если остановитесь – сожрете самого себя. Куда, с чем вам смиряться?
Юлия сдерживает ласковый смешок. То, как менялось лицо Андрея, говорит само за себя: пытался представить себе Смирение изнутри. Каким гневом, каким отвращением и почти что болью полнится его лицо, как он ежится и сдерживает ужас в ответе, как пытается не бросится вперед, не начать скорее действовать, лишь бы выгнать из себя послевкусие…
Ложь так глубоко не кусает. Как бы красива она не была, ложь не умеет цепляться тонкими крючками за сердце, не умеет снова и снова звучать в памяти. Даже для него, буйного, жестокого и пылающего, Смирение не смогло стать ложью. Она гордится. О, как же она гордится, всей душой, всем сердцем, и кажется, у нее даже щечки горят от удовольствия.
- Но не все люди так сильны. Вы слишком много внимания уделяете смерти, а между тем, она на этом пути лишь один из нескольких шагов. Принять себя. Увидеть свои ошибки, осознать их, признаться себе в них.  И начать долгий путь к исправлению. Вы говорите «самоуничижение», «трусость»? Но в чем же тут трусость? Помня свои ошибки, зная о неизбежной расплате, мы остаемся здесь. Здесь и сейчас, хотя для вас это и звучит наверняка как особенно хитрое проклятие. Вы назовете это трусостью? Или просто не хотите признать, что есть другая смелость? Смелость для тех, кто не наделен вашей силой, кто напуган и одинок, кто не умеет вызывать симпатии, кто остается наедине не с полным вызовов миром, а с собственной слабостью перед ним?
Вот здесь надо быть осторожнее. Сильные люди не любят жалоб. И слабых людей обычно не любят тоже.
- Не подумайте, что я жалуюсь. Я себе нравлюсь, и меня не слишком волнует, что эти симпатии немногие разделяют. Но когда не находишь поддержки в тех, кто сильнее, а потом и в тех, кто рядом, приходится искать её в себе. И, вы понимаете, сколько сил можно найти в себе, когда чувствуешь себя их полностью лишенным. Приходится смиряться с тем, что многого сразу не обретешь…
Хочется себе наврать. Хочется придумать, что он здесь и в самом деле для нее. Этакая сказка, в которой прекрасный принц спасает прекрасную принцессу из заточения. Ложь не задерживается ни в разуме, ни в сердце…
Но на минуточку же можно?

Она чувствовала, что играет с огнем, что касается какой-то дикой, неизвестной, почти первобытной силы - силы самой жизни. Удивительно только, что с этими словами явился к ней именно он... Хотя нет. Это тоже закономерно.
Для степняков, с их примитивной медициной, низким уровнем жизни и традицией жить небольшими группами, смерть была такой же нормальной и обыденной вещью, как восход, ветер и рождение. Не слишком-то счастливая от этого факта, Юлия все-таки знала, что в особенно тяжелые зимы в степи и стариков оставляют умирать, и каннибализмом не брезгуют. Решение одного - двух, трех, семи - взойти на алтарь во имя выживания остальных они восприняли как данность. Это было даже немного обидно, если честно.
Но Андрей - другое дело. В нем кипела, переливалась через край, разрывала его на части потребность жить. Она не позволяла ему остаться на месте, словно бесконечно разжимающаяся пружина толкала вверх, вперед, дальше, говорить, двигаться, отгонять от себя саму мысль о бездеятельном конце. И в эту минуту он был удивительно красив.
Юля смотрела, не в силах отвести взгляда, как давно знакомое лицо - резкие черты, явные следы пьянства, нездорового цвета кожа и глаза в обрамлении чернющих мешков - вдруг обретает настоящую, неподдельную силу. Не то отстраненное, словно бы из иного мира явившееся вдохновение, увлекающее его за собой в далекую вечность, но чистая, горячая, пылающая здесь и сейчас жизнь, святая в своей силе и правде. Ничто не могло быть её честнее, никогда и нигде.
Почти не отдавая себе отчета в собственных действиях, немного оглушенная и, кажется, пропустившая примерно половину его речи, она коснулось ладонью его щеки, склонилась, заглянула в глаза...
Он устал. Устал и лишился поддержки, его Хозяйка утратила силу, его ангел лишилась крыльев, его демон отказался от решения, его гений пьян и утомлен жизнью. Ему некуда стремиться. Он так устал.
Может ли быть, что даже сияющий Стаматин устал гореть? Что в прошлом только боль и потери, что впереди только гонения и вечное бегство, вечная тоска по несбывшемуся?
Юлия погладила его по волосам - жестким и спутанным, неудивительно, - посмотрела в глаза и улыбнулась ободряюще.
- Это не ошибка, Андрей. Это просто другая правда. Та, в которой преступления караются смертью, и смерть эта начинается с осознания своей вины. Не Клара судия для нас, не она наш палач. Эта смерть началась вот здесь, - она прижала свободную руку к груди напротив сердца. - И она последует за мной, куда бы я ни уехала.

- Потому что мы люди, - она говорит мягко, оставив попытки убеждать, объясняя, словно запутавшемуся несчастному мальчишке. Голос её ласков, но спокоен, потому что не раз и не два задавала она сама себе эти вопросы без ответа. – Глупые, слабые, хрупкие, путающиеся, бесконечно одинокие и бессильные. И мы же – вечные титаны, творящие миры и прекращающие войны силой духа. Мы люди, Андрей, и мы приходим в этот мир бессильными, облаченными лишь в слабую плоть, мы встречаем бури, и гнемся под ними, и выдерживаем их, а смерть вечно смотрит из-за плеча, скалится, гонит нас вперед. Нам нечего ей противопоставить, она всегда не к месту, она всегда ужасна, и все, все, что мы можем ответить ей, - её голос чуть прерывается, то ли для выверенной паузы, то ли для неуловимого всхлипа. – Сказать «я живу». Имею цель. Имею ценность. Могу. Как Ева.
Воспоминания приносят боль, которой она раньше не осознавала. Изломанное, неестественно выгнутое и перекрученное тело Евы, которое они с Ларой готовили к погребению, и рукава её лучшего платья, распоротые и уложенные поверх изломанных рук, и уложенная в три слоя вуаль, и шляпка набок, почти скрывающая расколотый череп. Ева давно не плакала так, как в ту ночь – задыхаясь, захлебываясь, шепотом проклиная подругу за её неоправданную глупость – и понимая, понимая, понимая…
- У Евы не осталось ничего. Болезнь иссушила её, страх выбил почву из-под ног, она не была любимой, она не была заботливой, она даже нежной не могла быть, настолько страх и боль поработили все её существо. Но она не желала ждать. Она сделала ошибку. Она отняла себя у нас, и с этим я никогда не смогу смириться, - пальцы Юли сжимаются на плече Андрея, словно она сдерживает слезы, зная, что сейчас не время. – Но она не отняла себя у себя. Со всей своей слабостью, несовершенством, болью, смертью, она не предала себя. Потому что жизнь была не так важна, как одно правильное, по-настоящему правильное решение. Для нее правильное. Не для нас.
Юля решительно наклоняется и утыкается носом в жесткие волосы Андрея. Её пальцы сжимаются на его плечах, она тяжело дышит, напуганная и растерянная, но слова звучат твердо.
- Она жила. Жила, и я не желаю знать иной правды, слышишь? Ошибка, которой отдали все сердце, куда чище правды, выбранной из сухого расчета. Жить, жить дальше, прожитой, конченой, пустой жизнью, вместо того, чтобы отдать ее без страха? Нет, нет, это худшая ложь, ложь перед собой. На неё я не пойду.

Её слова он вывернул совсем в другую сторону, отказываясь слышать, обиженно вкладывая любой другой смысл, главное – не тот! Переставив причину со следствием, заткнув уши и сжавшись в тугую пружину, он вырывает себя из желания верить. Из предложенного покоя, из уюта без дерзаний, из веры без будущего. Сомнение коснулось его, искушение вспыхнуло на миг – и где однажды вспыхивал хоть мельчайший уголек, там остается след, там легче в другой раз заставить уже пламя полыхнуть.
Юля смотрит, почти зачарованная. Покрасневшие глаза, упрямо сжатые губы, почти дрожащие плечи. Ей интересно. Ей ужасно интересно. Прогнать его сейчас, и написать Марии, и Кларе, и требовать, и умолять любой ценой их задержать. Прибегнуть к власти закона, или к беззаконию, неважно, любыми методами удержать Стаматиных в городе, найти способ и продавить. У нее никогда не было таких перспектив. Никогда не было оппонента такой силы.
Никогда не было кого-то, кто мог отбросить перед Смирением так многое.
Да, выбор будет не вполне добровольным, но разве не все они – жертвы обстоятельств, виновные лишь в том, что кто-то другой оказался лучше, сильнее, более здоровым? Что плохого в том, если и сам блистательный Андрей узнает, что это такое – бессилие? Бесполезность? Тюрьма собственного опостылевшего, непослушного, неприменимого тела в сером, безразличном мире? О, легко ли ему будет тогда так снисходительно говорить о силе?
Она просто не дает себе подумать. Хватает его за плечи и заставляет подняться. Отталкивает. Руки проскальзывают по мокрой рубашке, надо найти ему что-нибудь теплое, но это лишнее время, а времени у них нет.
- Уезжайте. Сейчас. Скорее.
Собственный голос звучит жестко, отрывисто и почти властно. Юля дрожит, не желая разбираться в том, что чувствует и зачем делает, она чувствует себя странно, страшно живой, и завидует, и задыхается от незнакомого счастья, и почему-то хочет выругаться, но вместо этого делает шаг вперед, обнимает его за шею, другой ладонью касается щеки, быстро, не думая, целует.
Отстраняется.
- Уезжайте. Ради вас. Ради Евы.

На какую-то минуту она забывает обо всем. Нельзя сказать, чтобы это был в самом деле лучший поцелуй в её жизни, но при долгом отсутствии любых, даже самых плохоньких, он категорически впечатляет. И конечно, чисто женское торжество колыхается где-то на самом донышке души: она так завидовала Еве, её красоте, легкости и, что таить, её правам на своего мужчину, сильного, большого и готового не только благородно защитить, но и вполне непристойно поцеловать.
И вот, этот самый мужчина рядом с ней. У него красивые руки, но на лице оставили глубокие следы многие годы возлияний. Морщины в уголках глаз, а сами глаза отдают в желто-красный оттенок, как бывает, если очень долго не спать и очень много пить. Целуется недурно, но берет скорее страстью и напором, чем внимательным подходом к конкретной даме. Иными словами, так - так прекрасно, в том числе - он целовал стольких, что считать устанешь. И ведь на поцелуях не останавливался. Надо - шепотом - признать, что Юлия совсем бы не отказалась, если бы он решил продолжить решительное наступление вплоть до победного конца. Может быть, даже на это рассчитывала в глубине души, целуя его сама. Но увы, увы, Андрей мало того, что остановился: он еще и заговорил.
Значит, она здесь излагает ему свои взгляды на жизнь. Можно сказать, душу выворачивает. Преодолевает собственное искушение. Готовится его отпустить, спасти, признав тем самым поражение своего детища в этом конкретном случае. А он... Он считает, что после всего этого одного поцелуя хватит, чтобы она передумала, быстренько собрала вещички и уехала за ним в никуда. Ликуйте, Юля, до вас снизошел Мужчина, и к чему теперь вам Смирение, Город и обязательства?
Обидно тем больше, что она и в самом деле на мгновение задумалась. Неприятно. Надо уже последовать примеру Лары, выбрать себе мальчика посмазливей и обаять для здоровья и сокращения длинных осенних вечеров. И перестать заглядываться на чужих мужчин.
- Нет, я же уже сказала, - она скупо улыбается и отстраняет его мягким движением. - Мне интересно здесь. До смерти интересно. А вам нужно спешить.
Выбраться из хватки Андрея кажется нетривиальной задачей, но Юля очень надеется, что ему хватит благородства не удерживать её силой.