Опиумный дым, лениво поднимающийся к потолку, резко и тяжело пах. Бывать здесь часто означало добровольно пустить свою жизнь под откос - так думал Данковский. Он напрасно так плохо думал о кабачке, где собирался в основном университетский люд, но отвращение к разным богемным развлечением было, похоже, природным. Студенты, желающие ухватить за хвост ускользающее краткое мгновение молодости и те, кто ещё чувствовал внутри себя весну, в основном предавались здесь не разнузданному бессмысленному веселью, о, нет. Место было приличное. Просто Даниил, ещё не перешагнув двадцатилетний рубеж, успел сделаться совершеннейшим снобом и рисковал скатиться в ханжество. Он не понимал прелести мелодичного стука ложки о края стакана, где размешивали запрещённый абсент с сахаром. Не улыбался понимающе, глядя, как кто-то сворачивает сигаретку из тонкой папиросной бумаги. Не хлопал одобрительно танцам и не свистел, сунув два пальца в рот, при виде драки. Пил в меру, курил много, рот открывал, когда было что сказать, но уж тогда - держитесь, говорил всё, что думал.
Повод собраться сегодня был невесёлым. Товарища по группе отчисляли - за неуспеваемость, и до дрожи это было обидно: парень он славный, добрый, смекалистый, но к острой мысли и упорной работе не предрасположенный. Жаль его было, конечно, но Данковский про себя повторял, чтоб жалость не застилала глаза: сам виноват. Кто-то думает, что врачевание - ремесло, кто-то и к остальной науке относится ровно так же... впрочем, пустые размышления. Отчислили - значит, было за что. Завтра утром поезд, так о чём теперь говорить?
От пьянки за чужой счёт вежливо отказываются. Там народу хватает и без нескольких тихонь, которым не к лицу смеяться, запрокидывая головы, и поднимать кружку за кружкой.
А Даниилу и уныние претит. Ещё немного - и начнут пить не чокаясь. Артисты погорелого театра.
С другого конца зала кричат о том, что тщетно бытие, тот же голос через минуту возмущается, что кто-то упёр его вино. Заливисто, заразительно хихикает самая красивая девушка за большим общим столом, когда её снова кто-то обнимает и шепчет на ухо несусветную чушь на грани приличия. Разгул достигает апогея, когда один из самых громких, инициатор всеобщего братания, вскакивает на стол. В руках хищно сверкают два лезвия, на несколько секунд все напрягаются, чтобы затем одобрительно закивать, захлопать в ладоши и одобрительными кивками поддержать танцора. Высокий красавец движется как бог. Его ноги переступают между кружек и бутылок как пара голубей. Неясно даже сразу - пьян он или нет? Хмель придал ему грации, или сам по себе он так лихо отплясывать умеет? Да чёрт разберёт.
Подкидывает нож, ловит на уровне своего лица, и тут коротко, бегло смотрит на Даниила, уставившегося на него не мигая. Ухмыляется, тпает ногой так, что бокалы звенят, и продолжает.
Только недолго длится его пляска: поднабравшийся и о чём-то своём весь вечер горестно думавший солдатик, видимо, близко к сердцу воспринял разнузданный номер.
- С-с-суки... сссссуки! - шипит чуть ли не сквозь подступающие слёзы ярости демобилизовавшийся, чьи пальцы уже нетвёрдо суют патроны в револьвер. Студенты замирают, а блюститель справедливости идёт мимо стола. Затем взмахивает рукой - и тяжёлый стол опрокидывается. Кружки студентов вдребезги разбиваются об пол, чей-то портвейн выливается на голые коленки девочки с параллельного потока, а почти полная пепельница переворачивается в воздухе, и пепел, словно чёрный снег, сыплется на головы студентов.
Данковский вскидывает руку к лицу: пепел попал ему в глаза.

Когда глаз начинает болеть уже не от того, что его до краёв засыпало вонючим пеплом, а от того, что Даниил его постоянно трёт, он перестаёт жмуриться. Тут же гремит первый выстрел, и девочка (то ли Алина, то ли Арина - чёрт вспомнит) взвизгивает. Может, и закричала бы, да только ей до одури страшно, и ничего кроме писка придушенной мыши у неё из глотки не вылетает. От выстрела подскакивают все - и замирают. Следующий может прийтись по кому угодно. Пистолет пляшет в руке демобилизованного как эпилептик, и в какой-то момент, не справившись с оружием, парень палит в пол, себе под ноги.
Тогда Даниил вскидывает голову, и открывшаяся взору картина неприятно поражает. Танцор и не думает поджимать хвост, совсем наоборот: медленными кошачьими шагами он приближается, прёт прямо к стрелку. Чтобы кто-то так гнал к открытой могиле, Данковский видел впервые.
Издавая звук, похожий на грудной рык хищника, по полу катится круглая столешница. Кажется, слышен стук сердец товарищей. Даниил понимает: он к демобилизованному сейчас ближе всех, протянет руку - и сможет коснуться его спины, только кончится это плачевно. Через пару часов студентам светит отвечать в отделении на вопросы следователя - как же случилось смертоубийство да кто всё затеял.
Попробовать решить всё дипломатией? Да куда там. Оба молодых мужчины пьяны зверски, и вскакивать апостолом между ними - получить под одно ребро нож, под другое - пулю.
Ведь видно же, танцор этот - не со зла, не с дурным умыслом плясать принялся, лишь развлечения ради. И хорошо, надо сказать, танцевал! Только как винить демобилизованного? Все ведь знают - война. Глупая, долгая бессмысленная война, о которой говорить обычно не принято. Война - она далеко, где-то за пределами понимания, а здесь - огни Столицы, здесь нет дела никому до фронта, а тот сам собой никуда не денется.
Вот и Данковскму однажды придётся по долгу службы накладывать швы лихим кавалеристам.
Короткий щелчок взведённого курка - это не метафора и не отголосок дальнего сражения. Он здесь и сейчас, ещё немного - и пороховые газы вытолкнут пулю, повинуясь спущенному крючку, и тогда на груди танцора распустится огромный алый цветок - вот она, грудь, не особенно-то прикрытая рубашкой, и метит солдат в неё.
Юный врач задерживает дыхание. Все ждут, когда этот красавец упадёт на спину и раскинет руки, выдыхая в последний раз. Все уже хотят это видеть. Никогда смерть не была так близко: трупы в университет привозили из морга, где смерть - это данность и условность, не страшнее какой-то там далёкой войны.
Нетвёрдая рука целится. Вот-вот грянет третий выстрел. Тогда Даниил вскакивает и в один прыжок указывается у демобилизованного и виснет на нём, хватаясь обеими руками за запястье, сжимающее револьвер.
Третий выстрел гремит тогда, когда положено. Но вместо звука вспоротой плоти слышен треск досок пола кабачка.

А дальше – чёрт знает, что творилось. Замешательство длилось секунды, доли секунд: демобилизованный оказался застигнут врасплох, окружающие не поняли сначала, отчего не упал поражённый пулей танцор (некрупного Даниила даже не заметили сначала за спиной солдата), а товарищи Данковского оторопели от его выходки. Такого от тихого приятеля едва ли кто-то ждал.
Но немое оцепенение спало слишком быстро, чтобы успеть болезненно лопнуть, как тонкой струне. Запаса храбрости и решительности Даниилу не хватило больше ни на что, и в последующей потасовке он играл роль самую пассивную: увернулся пару раз от чего-то мелькнувшего около головы, вся и заслуга. Кто-то возмутился прямо ему в ухо – «Чего вылез, недоносок?!»; снова раздался визг сокурсницы: чуть более звонкий, но тоненький как ниточка. Раздался стальной свист лезвия. Перед глазами появился спасённый только что танцор. Посмотрел пристально, привёл в чувства и потянул за рукав - надо было уходить.
Только когда лицо стал резать свежий ночной ветер, а лёгкие до боли наполнились насыщенным озоном воздухом, Данковский понял, что пустился как сайгак вслед за танцором, а руки того чёрные и липкие от крови. Бежали долго, казалось, невыносимо долго, форма полицаев лишь мимолётно мелькнула перед глазами, вскоре шум кабачка остался так далеко позади, что перестал быть различим. Не было тишины: оживлённая даже в ночное время мощёная улица не становилась тише. Ржали лошади, стучали по камням колёса, а у Даниила в ушах так стучала собственная кровь, что не сразу услышал он даже оклик внезапного сообщника и нечаянного друга.
Приходить в себя начал, когда танцор втащил его почти силой в экипаж и представился.
Имя его было рокочущим, сильным, мужским – Андрей. Сын и брат. Отрекомендовался он обстоятельно, так что ещё тяжело дышащий и растерянный, запыхавшийся, похожий сейчас на потерянного ребёнка Даниил не сразу и понял, как назвать себя, чтоб не потерять очарование момента.
- Данковский Даниил, студент и будущий врач.
«А ныне – участник поножовщины с членовредительством… мамочка, что же я наделал. Не совершай добра – зла не получишь…»
И понял Данковский, что вечер прежним уже не будет, как и вся жизнь. Понял, что идти надо, куда поведут, и пить что нальют. Всё равно уж хуже-то не будет. Так чего зря убиваться?
Тем более, может, тот демобилизованный и отделается легко.

Отредактировано Бакалавр (2013-07-07 17:50:21)

В свете фонарей удалось выхватить взглядом лицо спутника. Каждый раз его было отчётливо видно лишь по нескольку секунд, но этого хватило, чтоб различить чётко очерченное, запоминающееся лицо: большой волевой нос, высокие скулы, густые тёмные брови, огромные недобрые глаза. Потрясающе типажный мужчина был он, этот Андрей.
"Архитектор, говоришь? И что же ты можешь построить?" - недоверчиво подумал Даниил, оглядывая с ног до головы нового знакомца, - "Скорее похож на головореза. Или все они теперь так выглядят, вольные художники?"
Дохлая. но вполне ещё жизнерадостная кляча мчала их по ночной Столице. Данковский оставил в кабачке своё пальто, где были все деньги и сложенный вчетверо листочек с конспектом последней лекции. Но почему-то навсегда расстаться с ними Даниил был не слишком против. Более того, он не стал бы горевать даже поутру, если оно когда-нибудь наступит: иные ночи имеют свойство казаться бесконечными.
- Да уж не буду. Но не жалеть о том, что ты сорвал мне какую-никакую попойку, меня не заставишь.
Данковский фыркнул, а его губы сами собой растянулись в улыбке. За их столом никто и не пил-то толком. Экзистенциальными разговорами тоже не мучились - не тот повод был и не та компания. Медики не принадлежали к обществу студенческой столичной богемы, к которой, вероятно, склонны были относить себя люди более творческого склада.
- Однако теперь передаю свою судьбу в твои руки. Быть может, случится и наоборот, а пока твоей милостью я вне закона и вне привычного общества.
Даниил слегка утрировал, но склонность к драматизму в нём присутствовала с подросткового возраста, и, кажется, становилась неотъемлемой чертой поганого характера. Перестав ёрничать и пытаться шутить, Данковский вытащил из кармана ситцевый клетчатый платок и, наклонившись к Андрею, зажал кровоточащее ухо сложенным краем.
- Окажешься вблизи водопровода - промой обязательно. Шрамы-то, конечно, украшают, но столбняк едва ли предаст тебе мужественности.

Даниил был в "Серебряном орле" лишь однажды. Ему было четырнадцать или пятнадцать - не так давно в масштабах вселенной, но в пределах собственной жизни это было чуть ли не вечность назад. Повод был самый прекрасный: отцу присваивали очередную учёную степень, какую - Даниил бы ни в жизнь не вспомнил. Отец получал их так много и часто, что, если подумать, столько и не существовало. Или, может, Даниилу так казалось по прошествии лет. Отец решил вывести родных в свет. Ужинать в "Орле", может, было и не самой удачной идеей, но тогда здесь было хорошо. Данька думал, что в жизни не видел такого шикарного места, хотя оно и было оформлено слегка безвкусно - впрочем, достоинств у заведения хватало без убранства. Маме здесь было немного неуютно, да и отец перебрал, но перед сном она с такой счастливой улыбкой гладила его, уже задремавшего, по голове, что Даня прикрыл дверь, не собираясь ей мешать. Если бы у неё потекли слёзы, ему бы не хотелось смотреть.
Собирается ли Андрей Стаматин (вольный архитектор, сын своих родителей и брат своего брата) гулять Данковского, было пока неясно. Впрочем, кто заплатит по счёту, не оговаривалось, да и в широте души нового знакомого студент не сомневался, поэтому этим вопросом занялся всего раз и ненадолго. Он молча кивнул в знак согласия, поднимая синхронно свою чарку. Водка обожгла горло. Даниил зажмурился, задержал дыхание. Наверняка это Андрей сопроводил бы понимающей усмешкой: неженка-студентик пить-то толком не умеет. В кабаке с товарищами он только воду и хлебал. Уже первая чарка развязала ему язык.
- Я и не боялся даже, если честно. Просто, знаешь ли, не каждый день участвуешь в перестрелках. Бодрит, хотя я предпочитаю кофе. И запираться дома, поджав хвост, я не собираюсь. Я разве что-то сделал? Я, напротив, предотвратил безвременную кончину... хотя бы одного человека. Ты вот, друг мой, другое дело. Не встретимся ли мы в следующий раз на твоей казни? Мало удовольствия будет увидеть, как тебя вздёрнут. Ты хоть позаботишься о себе?
Позаботится, конечно. Даниил обычно с презрением относился к головорезам и лихачам, наплевательски к собственной жизни относившимся. По большей части, как ему казалось, в голове и в душе у них пусто, одни плотские утехи да выпивка интересны им, а пользы для общества и умственных ресурсов - кот наплакал. Однако в Андрее что-то было.
Сноб Данковский искренне верил, что существуют люди глубокие, которые своими помыслами и деяниями способны компенсировать некие незначительные недостатки. Что одним дозволено то, что не дозволено другим.
Андрей пока принадлежал к тому типу, к которому Даниил относился с симпатией - к право, так сказать, имеющим. Внутренне предостерегая себя от чрезмерного любования этим типом, Данковский понял, что Андрей ему нравится. Ещё бы нет: улыбаться и дышать ровно, когда час назад едва не отдал богу душу, а на виске ещё даже не запеклась кровь.
- Мне ответ держать не перед кем. Разве что перед господом! - Даниил фыркнул, признавая, что ему ещё немного - и хватит. Подобные шутки он в трезвом состоянии не считал даже чуть-чуть остроумными.

Даниил подпёр голову обеими руками, заслушавшись. Андрей говорил так складно, что поневоле уши развесишь, а по пьяной лавочке Данковский чуть было рот не раскрыл.
- Ты всерьёз это всё? Ни один мой знакомы архитектор не... точнее, нет, я не знаю ни одного архитектора, но, если бы знал, не думаю, что у кого-то из них была бы столь насыщенная жизнь и такие богатые вечера...
Данковский усмехнулся и покачал головой, не притронувшись к закуске.
- Нет, я правда не голоден. Лучше объясни, как это так получается, что человек в высшей степени мирной профессии так всё ловко смекает о лихих делах? Не верится мне, что архитекторы все так умеют.
Подумать о том, что может быть бестактно так говорить с едва знакомым человеком, Данковский не удосужился. Не сообразил он, что ему и в нос будет не грешно дать за всё, что он тут наговорит.
- Я ведь как всегда думал... архитектура - не совсем искусство, но и не совсем наука. Вроде как и то и другое, но если взглянуть - так ни то ни сё. Посмотришь - строят ведь в Столице красивые дома. Недавний ремонт набережной - тоже ведь заслуга градостроителей, верно? Хотя как по мне, жить можно и в простом доме, главное, чтоб тепло и безопасно. Поди, сделай так, чтобы и прочно стоял, и глаз радовал - сие есть, так сказать, соитие полёта фантазии с инженерной мыслью. Лично я бы в бетонном мешке не против был бы жить, но люди имеют обыкновение угнетаться серостью. Есть ведь понятие - чуждое мне совершенно, кстати - уюта, верно? А у эстетов есть ещё и художественный вкус, что тоже немаловажно. Всё это совмещать воедино... да уж, потребуется много сил. Хотя всё равно не понимаю, где ты научился так отплясывать и управляться с навахой.
Бедный Данковский. За девятнадцать лет в его голове так и не уместилось понимание, что жизнь на чём-то одном не замыкается, в частности - одними книгами своими сыт не будешь. В первые несколько минут он был уверен, что Андрей танцор, потом окрестил его головорезом, а теперь пытался осознать, как при всём этом архитектор может быть архитектором.