-----------> Обитель Грифа

Через Город ночной, прохладный, тревожащий, Гриф не шагал - летел почти. Тихо каблуки по мостовым стучали, дым сигаретный через плечо сносило, и по сторонам он не оглядывался даже, хотя самое малое три раза снова бритвенников встречал.
Не до них ему уже было. Не до своих обид, даже не до Невест. Цель появилась, в глазах огонек недобрый загорелся и тлел. Темное мрачное веселье, которое с таким трудом на складе от себя оттолкнуть пытался, всё-таки догнало, в груди свернулось холодным клубком.
Он ведь убивать шел. Гладя в кармане лезвие, затягиваясь глубоко и жадно, чувствуя сорванные тормоза - безвозвратно, до боли, от редкого, почти и не случавшегося раньше "можно" - внутренне замирая от предчувствия непоправимого.
Особая ночь. Ночь, когда и так кровь льется на улицах и лишнюю смерть не заметит никто.
Ночь, когда можно отдавать старые долги и закрывать старые счеты.
Ночь, когда можно мстить.

Как зовут его ненависть, Гриф хорошо помнил. Слишком может даже хорошо. А вместе с именем - и лицо, сухое и бледное, и руки беспокойные, и яркие глаза. А лучше того помнил Левку, недотепу из братии, которого не стало полный год тому назад.
Смешной увалень, неуклюжий, но добрый, Левка его забавлял всегда. То ронял что-нибудь, то ляпал глупость невпопад, то смеялся слишком громко, а воровскую науку так и не постиг. И всё одно - жалел его Гриф, от братии не гнал, зная - некуда парню, люди честные давно уж ни к чему не годным признали, разве что тяжести таскать.
А у них дурень расцветал. На фокусы как на диво дивное смотрел, Невестам воду таскал и по хозяйству помогал, иногда на стреме его ставили, и всё, к чему не приспособили бы его - выполнял до конца.
Это единственное было, в чем Левка не обделен оказался - упрямство. Порой дурное. Порой его же самого калечащее.
Но - упрямство.
Может, именно из-за того Гриф его и не гнал. Всегда ему упертые ослы нравились...
И любой раз, когда брали парня на дело, тот чуть до потолка не прыгал.
Тогда, давно, Гриф знал, что у Левки брат есть. Умница, умелый торгаш, старше лет на пять. Тогда, давно, это неважно было.
Пока однажды Левка дурость не сделал - брату о деле своем не рассказал.
Это потом уже Гриф цепочку восстанавливал, разбирался, ярясь, и думал, что вырвал бы придурку язык, если б вовремя узнал. А тогда - ни сном, ни духом, отправил парней на дело, как всегда... А братец левкин младшенького послушал, покивал, да и пошел докладываться Сабурову.
Всех тогда повесили, кого поймали на ограблении. На следующий же день, на закате. Четверо их было, до сих пор Гриф мог имена назвать, и Левка, вестимо, одним из четверых был. Они тогда - верхушка братии бандитской, вожак с присными - в толпе стояли, скалились. Ничем помочь нельзя было - это заключенного под залог ещё можно выкупить, со смертником не выйдет - и навсегда запомнилось, отпечаталось на изнанке век, как смотрел на них тогда Левка, упрямый дурак, наивный болтун.
А смотрел он так, словно до последнего мгновения чуда ждал.
Тогда и появилась у Грифа его ненависть. Торговец из "Дубильщиков", доносчик, который у того же эшафота с сухими глазами стоял. Сестра ещё - их, средняя, младшей остававшаяся - выла и плакала у него в руках.
Год целый, то забывая за делами насущными, то вспоминая вновь, жил Гриф с тем вечером под сердцем. Где он не спас, не придумал, как выкрутиться. Где даже месть отложил на такое время, когда она безопасна будет, остальную братию под удар не поставит.
Теперь уж всё равно было - после бритвенников они так и так по краю, по лезвию ходили - и Гриф не стал, не захотел сдерживаться.
Некоторые должны умирать, порой раньше, чем им положено по сроку...

С домом он, конечно, не ошибся. За минуту расправился с замком, и шагнул внутрь, в темноту и тепло.
Молоком пахло. Молоком и свежим хлебом.

Отредактировано Григорий Филин (2013-01-08 02:45:05)

Видать, дверь совсем бесшумно не получилось закрыть. Шаги в глубине дома послышались торопливые, так что Гриф быстро в тень отшагнул, отодвинулся - всё-таки в прихожей темно почти совсем было, места для маневра предостаточно - затаился, чувствуя, как бритва холодом отдается в пальцы. Он и дышать перестал почти, так, что слышал, как бьется сердце у торговца, как смеются женщины - жена и дочь? сестра? мать? - за приоткрытой дверью кухни, откуда и сочился весь небогатый свет, превращавший мрак в неверные сумерки. Слышал, как повернулся ключ в замке...
И - преградил начавшему оборачиваться торговцу дорогу. Усмехнулся, чувствуя, как тонет рассудок в темном предвкушении - вот сейчас, сейчас будет можно броситься.
Глаза на него знакомые смотрели. Яркие, зеленые, ныне - помутневшие от страха глаза.
Всё то же сухое лицо, залитое меловой бледностью, всё те же тонкие губы, приоткрывшиеся в удивленно-испуганное "о". Тетрадь в одной руке. Кусок хлеба с намазанным поверх маслом - в другой. Домашняя, заношенная одежда.
Смотрел Гриф ненависти своей в глаза и понимал - его ждали здесь. Полный год ждали, а пришел он, когда успокоились почти, верить в такой визит перестали.
"У меня память долгая, ой, долгая, так что радуйся. Наконец-то смерть твоя за тобой пришла, а могла ведь и ещё через десять лет прийти".
Медленно, нежно почти он лезвие из кармана потянул. Куда правильней было бы удавкой придушить, но бритвенники режут, кровь льют, раскрывая тела против Линий, и удавленник из такой картины сразу выбьется. Если уж валить на Брагу с молодчиками - так уж по-настоящему, до конца валить...
"Да и мне ли бояться, после Кругов да бунтов?".
Он даже и говорить ничего не стал. Оба знали, за что он пришел казнить, а накручивать себя ему без надобности было. И так нервы натянулись, вибрировали, будто провода под напряжением, и ухмылка растягивала губы в почти зверином оскале, обнажая клыки.
Одно движение - торговца к стене спиной прижать. Второе - бритву к горлу поднести, почувствовать дрожь предвкушения, по хребту пробежавшуюся. Он ведь ниже на целую голову был, но сейчас власть его была полной, и некому было из-за плеча смотреть перепуганными глазами, и некому было голос в нужный момент подать.
Нет ничего страшнее момента, когда смотришь в глаза почти мертвецу.
Нет ничего интимней момента, когда из глаз этих начинает по капле сочиться жизнь.
И нет ничего слаще момента, когда лезвие в твоих пальцах обрывает бег чьей-то судьбы.
Он даже не ударил, на самом-то деле. Скорее ласково провел рукой вдоль шеи и быстро отстранился, зная, что сейчас торговец дернется, кровь польется бесконтрольно, и зальет и тело, и пол, и его, если вовремя не отодвинутся. Обычно это раздражало, хотелось аккуратности и чистоты, но сейчас, когда потянуло солью и металлом и первые капли просочились, упали тяжело и гулко, он только удовлетворенно улыбнулся.
Тетрадка, выпавшая из рук, быстро напитывалась алым.

Отредактировано Григорий Филин (2013-01-08 19:01:47)

Крик женский ударил, как плетью, и дернулся Гриф, оборачиваясь - прежде разума, прежде, чем успел вспомнить, что нельзя ему сейчас, убийце, лицо показывать. С бритвы срывались на пол алые капли, потянулась полукругом дорожка по полу, тело за его спиной уже и не дергалось почти, мешком по стене сползало. Не человек - кусок мяса, кровью залитый.
От запаха её, почти и неуловимого, дразнящего, кружилась голова.
Женщина кричала - надрывно, на одной ноте, так, что в ушах начинало звенеть - и единственным желанием было - заткнуть дуру, пока сам он не оглох, а на шум не сбежались патрульные со всех Кожевенников. Шагнул к ней Гриф - голова пустотой полнилась, только инстинкты жить остались, головореза, убийцы, главаря бандитского - и ударил за ночь второй раз. Одной рукой удерживая, чтоб не дернулась, в глубь дома не сбежала, второй по шее поводя. Нежности не осталось в этом жесте, только хищное, резкое, да блеск в глазах темный, страшный...
Крик захлебнулся. Выродился сначала в бульканье, потом в хрип. Укладывая женщину на пол, вытирая бритву об одежду её, Гриф не думал о том, что только что свидетеля убил и тем оправдать себя может. Он вообще ни о чем не думал, только запах кровавый втягивал, ноздри раздувая, да на полшага от лужи, по полу быстро расплывавшейся, отступил, не желая сапоги пятнать.
Сладко ему было. Самого себя страшно - и сладко. В голове плыло.
О второй он не столько вспомнил, сколько шорох в кухне услышал. Взгляд вскинул настороженно, отодвинулся в переплетенье теней. Разум робко шевельнулся в нем - уходить надо, уходить сейчас же, пока ещё одна не вышла да не увидела - но быстро затих, не решаясь перечить звериному, дикому...
Через труп он перешагнул, как через мешок с мукой, ничего не испытав - ни брезгливости, ни страха.

В кухоньке - чисто, светло, на столе чашки, скатерть вышитая. Салфеточка кружевная на полке в шкафчике посудном была разложена. Уютно на кухоньке было, так, как в логове никогда уютно не будет, и на мгновение зажмурился Гриф на лампу, губы пересохшие облизнул. Двое их здесь было, это он твердо знал, двое молодых, веселых, пересмеивалось о своем. Первая сейчас в коридоре глазами незрячими в потолок пялилась, и кровь  её, черней черного, с кровью мужа мешалась, во все стороны текла.
Зрелище завораживающее, даже если и не видеть его.
А вторая здесь где-то была, рядом совсем, руку протяни - достанешь, и дыхание её хриплое Гриф не то слышал, не то блазилось ему. Дыхание - да шепот горячечный, не то молитва, не то о мертвецах сожаление... Уловив шорох в шкафу, он резко повернулся.
Снова затрепетало в нем слабой искрой - пойдем, ну, пойдем же отсюда, она тебя и не видела даже - но он внимания не обратил. Дверцу на себя дернул.
Скрипнуло, женщина ахнула, и вскоре и здесь кровь полилась, одежду испятнала, Грифу руки забрызгала. До странного приятно это было, притягательно, и он капли алые с пальцев не торопился стирать. Смотрел на них, завороженный, чувствовал тепло, от них идущее, и ничего для него не существовало в этот момент. Ни проблем, ни ссор, ни эпидемии, ни бритвенников.
Только горло пересохшее, только кровь теплая, только звенящая, сладкая тишина.
От шкафа он шатаясь отошел, будто пьяный. О стену рукой оперся, отпечаток красный оставляя, и долго стоял так, глаза закрыв, бритву бездумно в пальцах перекидывая, дыша глубоко, со всхлипом.
Опустошило его. Ни эмоций, ни желаний не осталось. И через несколько минут он и вовсе на пол сполз, улыбнулся, на стену затылком откидываясь.
Привкус железа и соли у него на языке стоял. Горчил едва заметно.