Не знал Филин, кому первому светлая мысль в голову пришла.
И зачинщика не знал, который нужные слова в нужные уши шептал.
Догадывался, разве что, в лицах знакомых угадывая, на просвет видя... Но за догадку смертным боем не бьют, да и за рукав не возьмешь - отшутится же, даже если виновен.
Плохое незнание. Для вожака вольницы бандитской - смерти подобное.
Плохо было на складах. Уже второй месяц как - плохо. Во взглядах обычных, веселых, доверчивых, мелькали другие - те, что холодком меж лопаток отзывались. Странные шепотки носились средь воров, такие, что затихают, стоит только прислушаться к ним, голову повернуть. Мальчишки-сироты, выкормыши всей братии, начинали иногда говорить что-то - "Неладное что-то, Григорий-вожак"... Да замолкали, ровно ладонь чужая рты им запечатывала.
Плохо было на складах. Уж второй месяц - тревожно да мутно, и Гриф без ножа под подушкой спать не ложился. За Невестой пристальней обычного смотрел.
И вроде и не происходило ничего такого уж страшного - просто взгляды, просто шепот за спиной, просто слова редкие, дерзкие...
А всё ж таки. Беда зрела на складах. Готовилась прорваться.
И прорвалась.
Вечером, в час оживленный, когда кости стучали, когда карты шлепали, новости от вора к вору летали, подошли к Грифу трое. Носач, чернявый да глазастый, Пес, взъерошенный да лохматый и Перс, на мир смотревший узкими щелками глаз. Подошли, встали, друг друга плечами прикрывая. Речь стали держать.
-Плохо вожачествуешь, Филин, - сказали через Пса все трое. - Все в упадок привел, резать народец запрещаешь. Скоро вовсе нас бояться перестанут. Посмеиваться начнут.
-Девчонку пригрел, - на троих Носач продолжил. - Никому тронуть не даешь. А ну как случится с ней чего? Нешто в петлю полезешь?
-Сантименты развел, - Перс подхватил. - Баб не тронь, потому как бабы. Мелких не тронь - как жеж, детки...
-Плохо вожачествуешь, - ровно черту Пес подвел. Ему начинать - ему и заканчивать. - Из рук вон. На круг тебя зову, честь по чести. Потягаемся?
И сразу тихо стало. Даже Невеста за ширмой шуршать перестала разом, ровно прислушавшись.
-Думаешь, лучше меня будешь? - спросил Гриф, других словно и замечать перестав. Пристальный у него взгляд был. Нехороший.
-А и буду.
И Перс поддержал, гоготнул:
-Слепая крыса, и та лучше тебя будет.
-Тогда потягаемся. - и улыбнулся-оскалился, - Красивый-яхонтовый. Не пожалей потом только.
-Будь покоен. Не пожалею.

Закат небо алым красил, алым и золотым. Ночь наползала на Город сиреневыми сумерками, трогала небо осторожной лапой, и до утра ждать не стали. Народ лихой, народ нетерпеливый, если уж сказано слово - так и ответ за него прямо сейчас держать...
Опустели склады. Даже мальчишки за остальными увязались, смотреть, как Гриф Псу горло клювом рвать будет, даже Невеста оставила дела и пошла с мужчинами.
Намечалось веселье.

Отредактировано Григорий Филин (2012-12-11 03:23:27)

Круг бандитский - лишь дальняя родня кругу степному, где кровь льют, питая Суок. Там место, огороженное четко, там руки, не отягощенные железом, там двое прежде всего служители, лишь потом - соперники...
У лихого люда, конечно, всё не так.
Нет ограды у круга и нет четких правил внутри. Только бритвы в пальцах, только умение в руках, только истинная вражда. Только смерть. Из него двоим не выйти живыми - или один победит, или оба проиграют - и драка длится до самого конца.
Таковы законы.
На площадке перед главным складом места вдосталь, на шестерых поединщиков хватило бы, и лишних слов не потребовалось - каждый в братии знал, что нужно делать. Пяти минут не прошло - а пестрая толпа бандитов уже круг образовала. Пусть не идеально ровный, но всё же. Руки на плечи легли, крохотную часть Города от него отсекая, замыкая начало с концом. Старая традиция - чтоб никому, особо рьяному, в голову не пришло рвануться подсобить. Даже если и найдется придурок - остальные удержат. Невесту, поколебавшись мгновение, тоже втянули. Странно видеть было на грубых мужских плечах тонкие девичьи ладони...
Никогда такого не было, чтоб в кругу наравне с мужчинами женщина стояла.
А и было - так Гриф не помнил.
Может, просто слишком мало на складах прожил.
Бритва в пальцы сама из кармана скользнула, уютно в ладонь легла. Привычная прохлада стали, продолжение руки... Он и не вспомнил бы уже, когда впервые её взял и попробовал замахнуться.
Пес ухмылялся напротив, отблеск закатного солнца на лезвии играл, и странная тишина царила над площадкой. Напряженная, предвкушающая тишина.
Сладкое предчувствие боя, тех нескольких минут, когда весь мир до двух человек сужается, владело толпой.
Гриф шаг первым сделал. Качнулся с пятки на носок, пошел по кругу, словно приглашая на танец. Ритм был в движениях - завораживающий, плавный, неостановимый - бритва скользила, ломая его, отвлекая внимание.
Драка - короткое время, когда всё, кроме умения тела теряет значение...
Пес дернулся на сближение раньше, чем стоило, широким замахом метя в горло, и Гриф проскользнул у него под рукой - благо, разница в росте позволяла ему даже не слишком нагибаться - резко развернулся в попытке задеть.
Что было дальше - человек, никогда не выходивший на круг, вряд ли понял бы. Закружили друг против друга, то сшибаясь, то отскакивая, сложно уследить было за мельканием бритв и кто кому куда метит. Вот Гриф откатился чуть не кубарем, предплечье ладонью зажимая - между пальцами сочилась темными каплями кровь - вот Пес коротко рыкнул, за бок хватаясь - лезвие вспороло рубаху, достало кожу, раскрывая нутро.
И тотчас бритва вошла ему под подбородок, растянула вторую улыбку от уха до уха, полумесяцем. Кровь закапала на мостовую, тело, хрипя и булькая, осело, задергалось в посмертных судорогах.
Гриф склонился к нему - отереть бритву об одежду - и, слишком поздно услышав тихий шорох позади, смог только дернуться вниз и в сторону.
Лезвие, которым метили в шею, вошло в бок.

Мало кто поверил бы, даже если б узнал, что вожак лихой братии, висельник, головорез, бритвенник, боли боится.
Ловко скрывал это Гриф, с детства терпеть и молчать учился, сам себе руки ранил, специально призывая капризную госпожу... Но раз за разом давился воздухом от малейшей царапины. Когда на деле, в прошлую среду, зацепил локоть злой пес - едва дрожь да стон сдержал. Когда сейчас, в кругу, лезвие в предплечье вошло - только привычка да опыт помогли с шага не сбиться, ритм удержать.
Стыдный страх. Атамана недостойный.
Перо в боку огнем жгло и одновременно - холодом тянуло, липким, ознобным. Дрожь по телу шла, кровь точилась потихоньку, с кровью убитого мешаясь, и легче всего было бы упасть тут же, в асфальт уткнуться лбом. Завыть, захрипеть надорвано, прореху обеими руками зажимая...
Разумеется, о такой малости и мечтать не стоило.
Сквозь звон в ушах пробивался шум, крики да ругань. Кого-то оттаскивали, наверняка смачно ударяя по ребрам, шумела толпа, и сколько ж их было, уродов? Трое? Или всё-таки больше? Хорошо хоть до конца дела им довести не дали...
Женский вскрик заставил мотнуть головой, оскалится. Невесту в кругу он видел, видел и одобрил, но сейчас, на асфальте, рядом, она не к месту совсем была. Могли не всех оттащить, могли кого и не удержать, и именно тут было самое небезопасное, самое плохое...
Он развернулся по-звериному, чужой замах краем глаза заметив. Инстинкт сильнее боли был, тот, что властно твердил "Моё - только моё" и ноги удержали, против ожиданий, и бритва окровавленная из пальцев не выскользнула. Зажимая ладонью прорванный бок, подвывая про себя на одной ноте, Гриф скорее бросил себя на Носача, чем шагнул. Тот уже поднимался, рыча ругательства, из кровавой лужи, и лезвие растянуло ещё одну улыбку, повторив то же движение, что и с Псом. Дрогнуло, норовя выскользнуть, и тело заваливалось навзничь, перхало и билось... Гриф стоял над ним, глядя без отвращения или интереса, долгое мгновение, а потом шатнулся, всё-таки роняя зазвеневшую бритву на асфальт и обеими ладонями обнимая рану.
Парни перед ним держали скрученными ещё троих.
Падать было нельзя, но тело, перекрученное, вздрагивающее от боли, плевать хотело на все запреты.

Больно было. Ой, больно. Дрожь по телу пробегала, руки все в крови были, жилет любимый уже начинал ею напитываться, а рубаха так и вовсе вымокла насквозь. Мир схлопнулся, уменьшился, сузился до очага боли под пальцами, и Гриф чуял с подкатывающей паникой - не удержится. Ноги уже подламывались, и никакая воля их удержать не могла.
А он лучше всех знал, насколько же ему сейчас падать нельзя.
Народ лихой - народ веселый, дикий, хищный. Упавшего вожака всегда найдется, кому добить, и это не предательство, это закон стаи, как у зверей. Всегда есть друзья, которые поддержат, но большинству разницы нет, при ком жить и при ком охотиться. И всегда те найдутся, кому место атамана пригретым кажется.
Если ему сейчас падать - то исход непредсказуемым выйдет.
Он выдохнул рвано, когда острое девичье плечико в грудь воткнулось. Выдохнул, да поспешно одну из ладоней от раны отнял - сразу холодом пробрало, ознобным, страшным - за то плечико удержался. Пальцы окровавленные сжал, чистое платье алым пятная. Так легче было, мир снова разошелся, светом наполнился, и пусть его колотило, и руки леденели, и пот на спине холодный проступал - всё-таки стоять можно было. Некоторое время, по крайней мере, можно было стоять.
-Обними меня, - шепнул Невесте, взгляда не опуская. Сглотнул, так тяжело звуки дались.
Гриф надеялся, что она поймет.
Стоять только за счет девчонки можно было, конечно, но слишком уж откровенно - лучше не. Пусть прижмется, ровно смертельно испугалась за него, пусть поддерживает... Пусть. К бабам и их заскокам все мужики с пониманием относятся...
Перед ним скрученными троих держали, и Гриф, чувствуя, как рана под пальцами пульсирует, взглядом, далеким от милосердия, на них смотрел.
Перс, с его глазами узкими, Пират, Леска. Все свои, пусть не самые приятные, но свои...
Сейчас ему на любую своесть плевать было. Сознание от боли мутилось.
-В Горхон. - сказал тихо. Губы в усмешке паскудной растянул - а они наверняка белые, как у покойника, были.
Бритва кивнул ему поверх голов, лезвие из рукава в ладонь уронил. Брага, скалясь почти радостно, нож из кармана дернул.
Пират побледнел, Леска что-то затянул - жалостное, просящее... Грифу, который только о том думал, сумеет ли до конца казни на ногах устоять, на них плевать было.
Пятерых сегодня потеряла братия.
Дайте боги, чтоб шестого не потеряла.

Поняла Невеста. Конечно, поняла, чай, не дура, и не первый день при братии кормилась. Прильнула, обнимая тонкими руками, жаром потянуло от неё, полегчало на мгновение, когда лбом горячим в плечо ткнулась, глаза пряча от кровавого зрелища.
Так смешно - целый при братии прожила, а крови до сих пор боялась, как девчонка. От царапин шарахалась...
Выдохнул ей Гриф волосы, застонал беззвучно. Казнь бандитская - дело недолгое и нехитрое, но кровь текла, текла неостановимо, и, казалось - отведи ладонь - хлынет потоком, сольется с уже пролившейся. Тяжелые, металлом пахнущие капли гулко падали на мостовую из-под пальцев, но Гриф знал - никто, кроме него, звука падения не слышит.
Может, блазилось ему. А может, боль слух обостряет.
Брага бил первым - Брага-палач, Брага-бритвеннник, как шептались злоязыкие мальчишки. Движение мягкое, почти нежное - и алым трепещущее нутро раскрывается под лезвием, и тело пляшет, удерживаемое жилистыми руками.
Спина у Невесты вздрагивала - от отвращения или от страха, Гриф не знал - и он сжал сильнее округлое плечико, большим пальцем светлую кожу погладил. Странно, но очевидный страх девчонкин ему будто сил придавал.
Хотя трясло его, конечно, по-прежнему. Не могло не трясти.
Вторым ударил Бритва - ловким резким движением полоснул по шее Пирата, дернувшееся тело удержал, уложил. Леска сглатывал, на трупы глядучи, все шептал что-то сбивчивое, умоляющее, и шепот этот не сразу на губах застыл - они дрожали, тряслись, дергались, словно покойник всё желал закончить речь, оправдаться, высверк стали от себя отвести хоть как-то.
Его уложили здесь же, к двум другим.
Казнь свершилась. Гриф стоял, хоть ноги уже и не держали почти.
-В Горхон, - повторил он с трудом, и даже улыбнуться не смог - губы не слушались, хотелось наконец-таки завыть, залиться по-песьи жалобно, рухнуть куда-нибудь в угол, сворачиваясь в комок, распоротый бок обеими руками зажимая...
Бритва снова кивнул ему, отирая лезвие. Друг старый, он понимал прекрасно, что до берега вожак не дойдет сейчас, ему бы до склада доползти, и в кивке его было одновременно и сочувствие, и насмешка легкая, и постороннему невидимое - "Иди, не тревожься. Я тут присмотрю".
Бритве Гриф как себе верил, одному из немногих, и знал, что его послушают.
Особенно сейчас, когда власть опять утвердилась.
Авторитет из старых, из тех, кто троих вожаков уже на складах помнил, Бритва имел принципы свои и блюл их свято. В атаманы не метил - мороки много - людишек зря не резал, баб не бил. На том с Грифом и сошелся, когда тот переворот устраивать вздумал, смеялся ещё каждый раз - "Вожаки меняются, а я остаюсь"... Давно-давно, ещё до Университета, именно он смышленого мальчишку нож бросать учил.
И потому ему Гриф верил.
Дюжие парни тела подхватили, за ними остальные потянулись потихоньку, и Брага, последним шедший, обернулся, пальцы, в кружок сложенные, показал.
"Всё в порядке, до утра не потревожим"...
Только когда он завернул в проход меж складами, оставляя площадку пусть залитой кровью, но пустой, Гриф всё-таки застонал вслух и отпустил Невесту - пальцы, чуть не судорогой сведенные, разжались с трудом. Сил держаться уже не оставалось у него, боль крутила, терзала, жаром и холодом одновременно прокатывалась, и он согнулся пополам, всё-таки зажимая рану обеими ладонями. Зная, что надо идти внутрь, звать врача, он не мог с места себя сдвинуть.
Воля пасовала через болью. Мостовая желанной периной казалась.

Как до склада добрались - Грифа можно и не спрашивать было. Мир померк для него, снова сжался в пульсирующий под ладонями болью жар. Перед глазами пелена темная стояла, в ушах гул крови отдавался тяжело, надсадно, и он только на Невесту полагаясь, брел, ровно ослепнув, оглохнув сразу. Больно шаги давались, воздух из груди со всхлипами выходил, и ничто больше смысла не имело - ни вожачество, ни планы честолюбивые. Только холод, за плечи обнимающий, только руки чужие, жаркие...
Кажется, она что-то шептала, пока шли.
Он не слышал, скорее инстинктивно двигаясь, чудом на ногах держась, без единой мысли в голове.
Когда упали наконец - пол лучшей периной в мире показался. Окунуло Грифа, как в омут, в черное небытие, где даже боль уже роли не играла почти, не то что прикосновения. На долгое мгновение его не стало просто, пустота на месте прежнего человека, морозная, льдистая, на губах оседает - только губ-то нет никаких.
А потом голоса прорвались вдруг, далекие, неясные - "А ты чего тут, птенчик? Потерялся нешто?" - и женский, мягкий, чуть хрипловатый, затянул едва слышное, степной горечью пронизанное: "А вдали костер горит, с пастухами говорит. Девы водят хоровод, с неба звездный свет течет...". Старая колыбельная, мамка пела давным-давно, когда ни Грифа самого, ни бритвы верной у него в руках не было... Голоса шептались, наползая друг на друга, сливались в неясный гул, и были среди них и знакомые с Университета, и парни из братии, и даже какие-то детские, товарищей по играм, наверное, которых он и не вспомнил бы уже поди, и мотив всё тянулся, длился, казался бесконечным, женщина всё пела, почти давясь слезами.
Прорвалось вдруг - комнатка в общежитии, захламленная, загаженная, и нож с руки легко срывается, прямо в середину мишени летит. Хлопки одобрительные, смех, и он кланяется, скалясь привычно. Идет ножик обратно доставать.
Сменилось полутемной комнатой, где всё большим казалось, в окно заглядывала луна, на щеках пылал болезненный жар, а лоб словно сжимали железными кольцами. Женщина, некрасивая, худенькая, чашку с отваром подносила, пела тихонько - всю ту же, неизбывную, степную, для себя больше, не для него: "Пастухи стада пасут и не верят в высший суд. Тихо дудочка поет, тени за собой зовет...". Клала прохладную руку на жаркий лоб.
Изменилось, перетекло - девчонка рыжеволосая взахлеб смеется - "Покажи, покажи ещё раз..." - и снова в темноту провалился, в черное ничто, только женский голос всё длил, всё тянул свою колыбельную, памятью из прошлого на виски давил...
Скоро и его не стало.
А там Гриф очнулся.
Дернулся, закашлял, зашипел, чувствуя, как давит кустарная повязка. Отвратительно живым себя почувствовал.
Невеста где-то над ним топотала, суетилась, чем-то звякала, и он бы окликнул её, если б не знал железно - не дура. Сама сообразит, что бежать сейчас к Исидору так, чтоб земля под ногами горела. Опять-таки, он совсем не уверен был, что вместо слов воя не выйдет, а пугать ещё больше...
И так, небось, перепугалась до смерти.
Он и сам не заметил, когда снова рану, теперь уж поверх повязки, ладонями обнял и в тихое оцепенение впал. Если не двигаться, не дышать почти, не думать ни о чем - терпеть легче. Боль притихает, словно общей тишине подчиняясь...
Когда пальцы горячие лба коснулись, по щеке повели, он приоткрыл глаза. Усмехнулся, глядя на кровью перепачканную, испуганную Невесту, за запястье удержал. Болью отозвалось, ой, болью, но если уж казнь на своих ногах отстоял - так теперь уж ничего не страшно было.
Притянул к себе, к лицу самому, заговорил.
-Бритву мою... подбери, - сморщился - неожиданно тяжело было, трудно звуки из горла выходили. Хоть после каждого слова паузу делай. - Воды... рядом поставь.
И неловко потянул ещё ближе, лба коснулся сухими губами. Разом обессилев, пальцы разжал.

Отредактировано Григорий Филин (2012-12-19 02:44:43)

Усилие ничтожное последнее отняло. Опять окунуло Грифа в черноту, в бессознательное небытие - казалось - только на миг глаза прикрыл, всего на миг короткий, а открыл уж через несколько минут, головой на подушке, да в одиночестве. Страхом вдруг ударило - дурацким, болезненным - так в детстве один оставаться боялся, когда совсем ещё малой был. От тишины навзрыд ревел, мамку заплаканный весь встречал...
Сколько ж ему было-то тогда? Три? Четыре?..
Не вспомнить.
Зажмурился Гриф, кровь в боку зажимая - повязка уже промокала, уже, небось, красные пятна пробивались на ней - зубы сжал. Пот у него на висках проступал, паника иррациональная внутри билась... Он ведь не боялся, что Невеста обратно не придет. И подохнуть не боялся, и даже страдания его не пугали. Просто тишина на уши надавила, полумрак складской обступил, и от этого холодом драло, могильным, мертвенным. Страхом безо всяких объяснений, бредовым, глупым... Чудилось - прошуршало тихо у стены, словно шаги легкие. Засмеялся кто-то меленько, будто горошины в ладошке затряс. Бумагой зашелестел, пальцем по строчкам в поисках имени водя...
Гриф знал, что слышит. Как знал и то, что на самом деле, слышать нечего.
Его не первый раз уже рвали, не первый раз он собственную жизнь в себе пальцами сжимал. Первый раз ещё в Университете был - в плечо ножом попали, глубоко, чуть вену не перебив, и он всю ночь прометался на собственной койке, слыша, как бродит рядом смерть, ищет, прислушивается, зовет на разные голоса.
Болезненный бред - он ранам вечный спутник. Когда кровь как водица льется, а лихорадка жарой и холодом попеременно отзывается, не стоит верить собственным страхам. Лучше всего вовсе уснуть, не маяться зря.
Он вздохнул чуть слышно, облегченно, когда дверь стукнула. Услышав, как бритва об пол звякнула, с трудом руку от бока оторвал, потянулся. Сразу ровно в три раза больнее стало, но он внимания не обратил. С болью ему ближайшую неделю точно расстаться не светило...
Лезвие липкое всё от крови было, холодное, но в пальцы ткнулось мягко, чуть не нежно. Медленно, морщась, отер Гриф бритву о собственную рубаху, в руке сжал, сразу спокойней себя почувствовав. В подобном состоянии, он, конечно, и от безоружного да неумелого навряд отбился бы, но сама тяжесть сил придавала.
От воды холодной ещё легче стало. Часть, конечно, по подбородку потекла, на одежду полилась, но в полулежачей позе это неизбежно было, привычно, и силы даже нашлись на то, чтобы рукавом мокрую дорожку с шеи стереть. Усмехнуться.
"Смешно, ой, смешно, если со стороны глядеть. Валяюсь тут умирающим рыцарем, а девица прекрасная вокруг хлопочет..."
Он и засмеялся бы даже, если б не знал, какой болью отзовется на это рана.
-Хорошо держишься, - сказал, даже не захрипев. Вода явно на пользу пошла, звуки легче вытолкнуть было, и он бы, может, даже и слова благодарности бы нашел, если б не отсутствие привычки. Он всегда даже "спасибо" с трудом из себя давил, Невесту же и вовсе проще целовать было, чем словами хвалить... Потому сказал другое: - Не бойся, раньше времени не помру. Уж как-нибудь дождусь.
Бритва дрогнула в пальцах, будто подтверждая - смерть так просто не подойдет. На лезвие напорется.

Воспоминаний слишком много было.
Всегда так случалось - вместе с жаром приходил болезненный бред, а в нем - память. Мелочи, обрывки, которые здоровому и в страшном сне не блазились, к раненному приходили с завидным упорством, в затылок скреблись.
Помнишь, помнишь?..
И Гриф, прикрыв глаза, задремывая временами, кивал им про себя - помню.
Всё помню, ничего не забыл.
Первый нож свой помню, первую книгу, первую девку - глаза у неё ещё были огромные, голубые - первого мертвяка тоже помню, забудешь его, как же. У него ещё родинка на скуле была, да вот только на которой? Первый танец невестин тоже намертво в памяти отпечатан, первый замок вскрытый, первая кража - бездушку мамке утащил порадоваться, глупый пацан...
Иногда, резко, словно в плечо кто толкал, открывал Филин глаза, склад взглядом обводил. Лампа на столе, бутылка рядом, на полу, вещи привычные, спальники, кем-то забытые карты, всё на местах. Никого лишнего. Ничего лишнего.
Сознания он терять не собирался, только снова устало прикрывал глаза. Дышал глубоко да медленно - от этого не так больно было. Наверное, со стороны его за спящего можно было принять...
Время уходило трудно. Тянулось, как степной мед.

Под взглядом Служителя неуютно было.
Совесть - та, о которой и не вспоминал почти - в душе шевельнулась вдруг. Когда в кругу стоял, лезвие в руке качал, готовясь глотку рвать - спала. Когда Носачу кровь пускал - спала. Когда приказ о казни отдавал - и тогда спала.
А сейчас проснулась.
Поморщился Гриф, по-дурацки виноватым себя чувствуя. Впору разозлиться было и на себя, и на Бураха - однако ж, не получалось.
На Служителей не злятся. Служителям не лгут.
-Многим, - вздохнул печально, глаза отводя - Пятерым без малого.
И хоть ещё минуту назад о тех пятерых и не думал жалеть - почти тоскливо стало. Всё-таки вместе на дело ходили, вместе кровь лили - и свою, и чужую...
Смешно, но он, о своих парнях больше всех страшного знавший, больше всех в то верил, что они не совсем пропащие и чего-то ещё достойны.

Прикрыл глаза Филин - не было у него сил уже взгляд выдерживать, только и знал, что зубы стискивать, чтоб не застонать, и боль в боку огненными вспышками пульсировала, до самого нутра добиралась. Руки у Служителя умелые, пальцы мягкие, однако ж всё одно совсем безболезненно и ему не обойтись, особенно с тем, что против Линий раскрыто... На одном упрямстве уже Гриф держался. Слабость свою не оказать, хоть какое подобие силы сохранить, но лицо у него совершенно белое было, капля блестящая к уху скатилась - не то слезы, не то пот, кто там разберет...
Ответил сипло, на выдохе стонущем, однако ж - ответил:
- Какое там... похоронили... В Горхоне они... А остальное моё... при мне... осталось.
Не на жалость он бил, и не надеялся, что раненному снисхождение будет. Просто хотелось раньше тяжесть с души скинуть, не метаться, не ждать - сейчас всё сполна получить, сейчас повиниться, ежели есть в чем.
Совесть в нем уже в полный голос заговорила, с болью перекрикиваясь - ведь мог не приказывать всех кончать, мог иные пути найти... Хотя какие там иные пути, когда на ногах бы удержаться!
Совесть этим не интересовалась.
Мог, мог, перетерпеть, перестоять, переждать, договориться...
Тяжело дышалось Грифу, больно.

Холодно.
Слушал Гриф, не перебивая, руками рану зажимая, и тяжело ему было саму мысль принять, что за него, мужика взрослого, женщина отвечать может, беду отводить. Как-то с детства вбилось в голову, да там и закрепилось намертво - его это работа, беды разгонять, ответственность на себя брать, и когда заговорила Невеста, он даже на локте приподнялся, возразить хотел...
Да не смог. Подломилась рука, подвели ослабевшие связки, и пока снова дыхание в грудь проталкивал, воздухом давился - всё без него уж решили.
Не возражают Служителям, не прерывают Служителей...
Условие не из сложных было, если так уж посмотреть. Хоронить своих мертвых - в Городе привычно. Напомнить парням, откуда они все родом, из какой земли предки их, из какой глины, пару зуботычин особливо непонятливым вставить, и поведется традиция, пойдет линия... Привыкнут, жизни вскоре измыслить не смогут без того.
Когда дверь хлопнула - выдохнул Гриф, застонал сквозь зубы тихонько, боль выпуская. Пальцы у него, в засохшей крови перемазанные, на повязке дрожали, и как же ему холодно было - холодом липким, ознобным, болезненным...
- Одеяло... сообрази, - сказал едва слышно. - Или два...
Ему бы сейчас на спальник, в привычное тепло, закопаться с головой в мягкое, да не вылазить - только для того с места стронуться надо было, а сил в себе таких Гриф не чуял.
Ничего. Ему только бы первую ночь переночевать.