Нет, ну так же нечестно!
Вот чего он раскомандовался? Пусть мальчишками своими командует, и девчонками еще, которым это нравится. А она не подписывалась, между прочим. И вообще не для того тут осталась, и идти может куда хочет, вот…
Конечно, вслух Мишка ничего подобного не сказала. Кто б ее тут слушать стал, кому тут вообще до нее дело-то было, им лишь бы не пущать… Как маленькую. Она бы, между прочим, не хуже других бы за подмогой сбегала. И сейчас уже давно бы Куколку свою искала, а не сидела тут в духоте, да еще когда раны раскрывают…
Что ни говори, любопытно было. Дед Исидор при них только коленки разбитые лечил, а тут все-таки прямо операция настоящая, с водой и нитками – она про такое только слышала. И не гонит никого Артемий этот. Может, любопытство бы и пересилило, кабы не толпился весь замок вокруг самого интересного, не протолкнешься. Ну и ладно, и больно надо!
Мишка демонстративно – хотя на нее и не смотрел никто – поднялась на антресоли и высунула голову из люка.
Дождь – не дождь, не капало вроде, но сырость так и висела в воздухе, никуда не делась. Поежившись, Мишка выбралась на крышу. Ну никого же не было кругом, ни из-за углов никто не выглядывал, чего ее не пускать-то?
И почему она вообще разрешения должна спрашивать? Вот еще!
Слезть бы отсюда…
С задней стороны жестяной коробки к заваренной и заваленной двери второго яруса вела лестница. Толку с нее мало было: до той площадки тоже не особенно слезешь. На землю с такой высоты спрыгнуть – фигня вопрос, но железо больно твердым казалось. Подошвы картонные, все пятки отобьешь.
Мишка свесила ноги с крыши, облокотилась на коленки и пригорюнилась.

В бедре соединяются три линии. Одна спускается вниз по ноге, одна уходит в сторону и вперед, к животу, третья – вдоль позвоночника, вверх, к легким и к шее. Воля разума, воля жизни, воля тела. Когда сочетаются, равно принимая друг друга, жизнь идет, как подобает. Когда же противоречат друг другу…
Нет ни малейшего шанса вскрыть рану тупым кухонным ножом, вовремя остановиться, зашить артерию обычными нитками из сотню раз падавшей на землю катушки толстой иглой с тронутым ржавчиной кончиком, а потом…
Руки двигаются сами. Смыть кровь, открыть доступ к ране, промыть – хоть как-нибудь, пожалуйста, Господи – шприц, поставить инъекцию оставшимся эторфином. Много ли мальчишке надо, в самом деле. Ждать. Пальпировать область вокруг раны, словно надеясь на чудо. Движения отзываются в руках горячим, дергающимся и болезненным, кисло-багровым, пульсирующим болью, злым…
Пропальпировать воспаление, которое могло начаться не больше пары часов назад? Любой практикующий хирург высмеял бы его. А узнав, что он еще и полез в это дело, сам будучи явно нездоровым, страдающим от жара и головокружения, в первую очередь предложил бы лишить его права на медицинскую практику пожизненно. А потом позвал к ребенку хорошего врача с достойными инструментами.
У Данковского может быть скальпель. Хотя бы. Другое дело, что сам этот Данковский невесть где, и искать его нет возможности, и если, правда, уже началось воспаление, нельзя терять ни минуты.
Под пальцами что-то нехорошее. Парнишка чуть дергается, стонет, не приходя в сознание. Девчонка рядом прикусывает губу, ей страшно и дальше будет только страшнее, но других помощников здесь нет.
- Давно это случилось?
На самом деле, ответ он может себе представить. Мальчишка бежал к Капелле, та написала свою записку, записку передали, но пока к ней, пока к Грифу… Часа два. Не меньше. Для щуплого мальчишки это более чем достаточно.
Узел сплетения линий находится чуть над тазовой костью. Еще не коснувшись, Артемий уже знает: две из линий следуют своим чередом, но третья более похожа на напитывающийся ядом обрубок.

Желание оттянуть принятие решения было естественным, но все-таки подлым. Нет здесь и сейчас 'хорошего' выхода, есть выход плохой и отвратительный. При одном из них мальчишка будет жить точно, но плохо, при другом - может быть, но хорошо.
- Смотри, вот как получается, - сматывая размокшие бинты, он негромко обращался к девочке, внезапно обнаружив, что говорить с кем-то, неважно с кем, оказывается легче, чем шпарить молча и как надо. - Рана не чистая, артерия пробита в двух местах. Мы не в госпитале, шансы полноценно обеззаразить это все практически нулевые. Плюс и зашить артерию с двух сторон, конечно, можно, но очень опасно. Боюсь, если мы это сделаем, ему станет только хуже.
Под ладонью плоть просто горела, нехорошей сухой, режущей, зелено-горькой болью, начинающейся от жгута и ползущей до колена, а потом еще немного, пока слабо, пока не так плохо... Антибиотки, переливания, хирургические нитки в стерильной операционной и прочие ностальгические воспоминания пришлось окончательно оставить в прошлом, а значит - перейти к конкретным действиям. Туда же пошли сомнения в собственной пригодности, в уровне способностей и достойности, даже в чисто медицинских знаниях. Все равно, рядом никого другого нет.
- Рисковать его жизнью, чтобы спасти ногу, нельзя. Как только мы снимем жгут, грязная кровь пойдет дальше, отравляя его. Тогда счет пойдет на минуты, а шансов исправить ситуацию почти не останется.
Лежащий без сознания мальчишка почему-то больше всего походил на сломанную куклу. Артемий бы вовсе не удивился, разглядев вместо сустава шарнир, а вместо уродливой раны с рваными краями - сколы расщепленного дерева. Только вот эту куклу так просто не починишь, с запчастями есть определенные проблемы.
- Отнять ногу надежнее всего, но это крайний вариант, - он скорее рассуждал вслух, чем стремился узнать мнение собеседника, и сдавленный растерянный всхлип откуда-то справа оказался неожиданным. Ах да, девочка. - Сперва надо попытаться отделаться как-нибудь попроще. Например...
Он удивляет сам себя, потому что ну невозможно же глупо касаться и так надорванной плоти, потому что там, под пальцами, гноится и продолжает рваться слишком хрупкая плоть, и если кровь не будет поступать дальше, все разговоры о спасении парню живой конечности - пустая болтовня.
Кровь шумит в ушах. Кровь шумит и скапливается у жгута, чтобы ринуться дальше своим обычным путем и принести вместо жизни - смерть. Нож входит в плоть легко, рассекая мышцу и завершая разрыв тонких, безнадежно ослабленных стенок бедренной артерии. Линия обрывается, но, помогая ножу, разрыву следуют руки, направляя, уговаривая и успокаивая плоть. Он не ищет разумных объяснений, не указывает снисходительно телу, как ему следует сгибаться и куда следовать, не пытается просто прикрутить сломанной кукле новые части. Пока трезвомыслие мечется в поисках оптимального решения, руки договариваются напрямую с плотью, указывая новые пути для направления жизненного потока.
Плоть не повинуется слепо. Медленно, очень медленно сдвигаются привычные потоки, ееще медленнее опускаются ниже его руки, следуя вдоль уже не-живой ткани, словно бы разыскивая что-то важное. Что-то снова живое.
Нужный узелок находится с внутренней стороны колена. Ткани совсем здоровые, их надо просто научить складываться по-новому, замыкая нарушенную систему. Не самое лучшее место: колено может теперь не гнуться. Не самая лучшая перспектива: досадно мальчишке хромать всю жизнь из-за какого-то ублюдка. Но всяко лучше, чем проснуться без ноги.
Остается мелочь. Удалить поврежденные ткани. Промыть - грязь ощущается, она слышна, она чувствуется слишком громко, чтобы можно было не заметить - и свести края раны вместе. Получается, опять же, не ровно и не идеально, но хотя бы ходить парень сможет. Закрыть шрам бинтами, выдохнуть и снять жгут.
Кровь следует новым путем, бурлит, сердится на задержку, на непривычные пути, на послевкусие гноя и жара, сердится, но следует. Чувствуя руками, как линия следует по-новому, Артемий выдыхает, порядком вымотанный и даже чуть более изумленный.
- Теперь только ждать. Если не начнется отторжение, он еще будет ходить. Главное теперь, чтобы мягче прошло заживление, без лихорадки. Если увидите, что ему становится хуже, зовите сразу же или меня, или Данковского. Пока пусть он спит, придет в себя - дайте пить и не давайте вставать. Вроде бы, пока все.
Он отходит от раненого со странным спокойствием, даже не пытаясь объяснить себе, что именно и как сейчас делал. Надо было - вот и все.
- Здесь я сделал все, что мог, - Артемий находит Ноткина взглядом, кивает и пытается пробраться к нему мимо взволнованных детей, наблюлавших за операцией. - Выживет. Так что к делу. Во-первых, это не люди Грифа. У них какой-то раскол, бандиты полезли на бандитов. Во-вторых, у вас другой выход отсюда есть? И в-третьих, касательно твоей просьбы утром: есть ли у тебя кто-нибуть из младших, кого мой отец привечал и про травы рассказывал?
Песчанка отдается тупой, пульсирующей усталостью в висках и затылке. Внезапно очень хочется лечь и уснуть.

Свои успехи по результатам проведенной операции Артемий честно счел чудовищными. Парнишка - может быть - будет ходить, прихрамывая и очень осторожно. Подумать жутко, что ему предстоит проснуться, узнать об этом, что-то с этим делать.
Но вот Ноткин, кажется, считал, что уже сам факт шанса проснуться чего-то стоит. "Спасает жизни, не щадя своей", подумать только... Незаслуженно. До нелепости незаслуженно, но, говоря по совести, разве не об оружии он так горячо мечтал всю дорогу от Сгустка? И, важно отметить, вряд ли это будут последние бандиты на ближайшие дни. Раскол у Грифа, лишенные жилья и имущества люди из Кожевенного, подчиненные Сабурова - и все это может встать между ним и Лекарством. Ну, и жить еще совсем не надоело.
- Спасибо, - совесть немного дергается, но Артемий берет и обрез, и патроны, осматривает ствол, заряжает. Вопреки всем нормам физиологии, в руке зарождается странное чувство уверенности, поднимающееся выше, к плечу, к голове и к сердцу. Так выжить и вправду будет немного легче.
- Хорошо. Я постараюсь использовать его с толком. Не буду обижать тебя вопросом, сможете ли вы здесь защитить себя. Помощь будет нужна - зови, приду. А если вдруг останутся люди, не занятые, будь другом, отправь пару-тройку осмотреть ближайшие части Степи. На хороший настой нужно не меньше трех стеблей, и один я могу просто не успеть, хотя и сделаю все возможное. Если нет таких, кто травы слышит - ну, на нет , как говорится...
Надо бы напроситься на пожрать, но от этой дряни внутри мутит и кружится голова. Лучше пойти на воздух, пока он в этом районе еще чист.
- И еще. Обдумай, что вы будете делать, если Болезнь доберется до этого района. Куда бежать или как защищать себя здесь.
Ответ на второй вопрос - никак, но каковы шансы, что дети бросят обжитое убежище, на которое уже зарится другая шайка?
- Я могу для Вас еще что-то сделать?

- Хорошо. Я как раз собирался к нему. Замолвлю за вас пару слов, если только смогу.
Гриф у Ольгимского - это хорошо. Возвращаться через Склады, рискуя там застрять и слово за слово оказаться еще чем-нибудь должным старшему кладовщику - большого желания не было. А вот так, мимо проходя, можно и благодарность выразить. Вроде как к слову пришлось. Удачно вышло бы. И к боосу надо побыстрее.
- Пойду. В таком деле медлить нельзя, Ольгимский на расправу скор и нравом та еще скотина. Как будут новости, пошлю тебе записку. Сможете найти мне трав - защитных настоев будет больше. Нет - не страшно, сам поищу, просто позже.
Не считая явного увиливания насчет пожара - черт бы с ним, сами разберется - слова Атамана звучали здраво и почти обнадеживали. Может быть, все и получится.
Оружие в руке вселяло странную уверенность. Артемий несколько раз имел возможность попрактиковаться в стрельбе по мишеням, спасибо военной кафедре за добровольно-принудительные нормативы, но стрелять в живого человека... Почему-то эта мысль и на треть так не пугала, как должна была.
>>>>Сгусток. Владислав Ольгимский-ст.

А вот и операция закончилась.
Мишка видела, как уходит Бурах. Хотелось побежать за ним в тоске, попросить взять с собой – да только куда он возьмет, обрез к груди прижимая, как последнюю краюху хлеба…
Девочка уже начинала задумываться, не пора ли и честь знать – все-таки времени много прошло, никто не вернулся, дружков не привел двери выносить. Привычная жизнь на Складах начинала налаживаться. Фабричный помаячил за забором: шел, озираясь, ну так это и не мудрено. Крысюк, пацан с серыми жиденькими волосенками, из щели между складами вынырнул, к Замку почесал. Так-то он вроде и не с Двудушниками был – то ли Ноткин не принимал, то ли он и не просился особо – но крутился часто. Увидал Мишку, как диковинный мокрый гриб проросшую из крыши, зубы оскалил:
- А ты чего это тут?
- А где мне?.. – лениво отозвалась Мишка.
- Ну так это… в Кожевенном же! Я думал, ты там, с куклой своей…
Мишка чуть с крыши не свалилась.
- Стой! – шустрый малыш, уже навостривший лыжи бежать дальше, нехотя притормозил. – Почему в Кожевенном?
- Так Маняша говорит, Лодырь твоего урода на пустыре видел!
- А что… - Мишка и врезала бы за «урода», да сейчас не до того было. - Что она там делала?
- Цветы, говорят, собирала! - Крысюк чуть не захлебнулся от собственного остроумия, а то бы Мишке и поверить не слабо было. – Да валялась, что она еще делать могла? Некогда мне с тобой.
Мальчишка возбужденно вломился в Замок, радостно сообщая всем желающим: «Слышали, целую семью порешили прямо у Сабурова под носом? Прям все там мертвые!»
Мишке про мертвых было неинтересно. Она деловито подобралась, шустро слезла с антресолей и молча устремилась наружу, через дыру в заборе, по шпалам – в Землю.