У Собора скорбной немой толпой стояли горожане. Бледные лица, ожидание в глазах - обреченные, надеющиеся на чудодейственное лекарство - они не хлопали в ладоши и не свистели, когда распахнулись тяжелые резные двери и на крыльцо вереницей потянулись мученики. Снежно-белую Анну, на лице которой косметика проступила яркой трагической маской, под руку вела Клара - первую из всех, жертву на заклание. За ними шли остальные - Лара, прячущая запавшие глаза и кутающаяся в шаль, Оспина, лицо которой кроила гримаса немого отвращения, безразличный ко всему Оюн, ссутулившийся, усталый Стах, Юлия, гордо вскинувшая светловолосую голову...
Гриф шел позади всех.
Ну, как шел? Плелся.
Не о том думалось ему, когда склонялся в поклоне перед девчонкой-Самозванкой - впервые не в шутовском, настоящем. Не о том грезилось, когда в глаза её глядел, завороженный - "Голубая, золотая, серебряная - вот какая у тебя будет кровь". Рад был бы первым пойти, жизнь висельника, вора на алтарь не жалко бросить...
Да только ж не дали.
"Жди, Филин, смотри да слушай. Кто злое замыслит - тому спуску не дай. А на алтарь и других хватит. Ты здесь нужен."
Улыбнулась Клара толпе, руки что крылья раскрыла. Анна рядом как кукла фарфоровая стояла, губы только тряслись у неё - мелко так, неприятно...
Сил смотреть не было. Сил вообще уже не было почти, и спрыгнул Филин с крыльца Собора, прочь зашагал. Дело сделано, жертва выбрана, дальше уж пусть сами разбираются, как, когда, и хоронить где. Его дело маленькое - за порядком приглядывать, столичных ревизоров встречать, а мистика да лекарство - не его забота.
На Склады не пошел - холодно там, из Невест старшенькая по весне преставилась, из Невест младшенькая вместе с Червями вглубь Степи ушла - ноги сами прочь понесли, путем знакомым - по рельсам, да к Кладбищу.
Никогда не считал себя Филин сентиментальным. Никогда о мертвых помногу не думал. А к Сабуровым однако каждую неделю наведывался, сидел подолгу, курил. Катерина первая шла, скорбная, тонкая, ко всему уже интерес потерявшая. Когда год назад опять Вспышкой ударило - Александр вслед за ней пошел, сам вызвался...
Скоро будет рядом с ними ещё могилка. Аннушку в землю уложат, отпоют, отмолят, Ласка блаженная цветы ей носить станет...
А над могилами девчонка какая=то сидела. Черноволосая, тощенькая. Носом в коленки упиралась. Побуждение первое - развернуться да уйти. Побуждение второе - наплевать да остаться, сама ж малявка сбежит, как увидит.
Окликать, конечно, не стал. Просто остановился сзади. Прислушался к тишине.

Отредактировано Григорий Филин (2012-07-03 18:11:34)

Девочка смелее оказалась, чем Филин ожидал. Не сбежала, прочь не отшатнулась - равновесие вот только потеряла. На сухую шкуру земли со всего маху шлепнулась. И что-то знакомым в угрюмом личике показалось - то ли глаза черные, колдовские, как у степных колдуний, то ли губы не по-детски узкие, напряженные...
"Мишкой кличут, - вспомнил с трудом. Сном казалось то время, когда таскал пигалицу за собой, по её просьбе дверь Стаха указывал. Чуть в луже тогда не утонули, его Невестушки полчаса чаем отпаивали... Каким же хорошим казалось то время! Помнил - перепугался лихой народ. Помнил - собирался сход, Брага-бритвенник своих увел - "Раз уж эпидемия так и мы свое взять не побоимся" - столичный хлыщ револьвер выторговывал... Хорошо всё было. Буднично. Казалось - времечко лихое минует, и всё опять по старому потечет...
Да вот только не потекло. Повернуло на новый лад, всё перекроило.
Помнил Филин - верил Кларе-чудотворице, верил иступленно, руки готов целовать был. Помнил - лечь на алтарь готов был в любое мгновение.
А потом пришла - глаза беспомощные, чистые, курточка кровью заляпана - "Ты радуйся, Филин. Ты жить будешь...".
А зачем бы ему жить, если незачем...
Надо лбом прядка седая пробивалась, виски ровно инеем присыпаны. Куда и ушла рыжина огненная, куда ушло пламя из глаз, из жизни самой? Не помнил. То ли когда Катерину отпевали в Степи, то ли когда Сабуров с крыльца Собора сходил с улыбкой безмятежной...
Ничего Филин девчонке не сказал. Пошарил в карманах, со второго раза сигаретку подпалил. Серый дым к небу поплыл, рыжий огонек на кончике затеплился. Смешно и вспоминать было, что когда-то здоровье девчонкино берег, курить при ней не хотел и не собирался. Сейчас давно уже было плевать.
У Собора ударил колокол.

Уходить девчонка, кажется, не собиралась, но Филина её присутствие уже не задевало, как в первый момент. Много ли вреда от неё, тоскующей? Много ли шума? Посидит, помолчит, да и пойдет себе домой, а там уже и вечер придет, сумерки укроют Город, а потом и ночь спустится, благословенная темнота, скрывающая всё... В кармане у Грифа пачка сигарет была - пачка столичная, а сигаретки все степные, самолично скрученные - как раз должно было хватить их до рассвета, если удовольствие растягивать, тянуть каждую подолгу.
Раньше, до время этого горького, не любил Филин один оставаться. С детства к людям привычный, живой да общительный, вечно компании искал. Пацаном с мальчишками бегал, студентом в общаге жил, потом - на Складах, где не больно-то уединишься... Теперь же появилась у него странная потребность в тишине - ровно, не умерев, искал успокоения среди мертвецов - и в первый раз это напугало. Что-то меняется, что-то кончается...
В первые дни казалось - всё, как и должно. Живем, помилованные, других душегубов не жалеем, за себя отвечаем, ежели что. А потом замечать стал странности - то ли сам изменился, то ли народец и правда ходил, как пыльным мешком пришибленный. Пьяный бандитский угар и тот долго не держался, по ночам на Складах только пили, не играли. Словно давило что-то на хребет...
Ему - смерть не случившаяся. Другим - долг?
Уселся Гриф прямо на землю, ноги по-турецки скрестил, сгорбился по-птичьи.
Сны ему в последние годы снились. Отвратительные сны. И про ржавые крючья, и про кукол на ниточках, и про пуговицы вместо глаз и грубые швы рта... Из Невест средненькая, последняя с ним оставшаяся, травы настаивала, чудом найденную белую плеть добавляла, а только не менялось ничего. Как вскидывался каждую ночь от ужаса так и продолжал. Из склада выходил, курил подолгу, босиком, в куртке расстегнутой...
И - интересное самое - перед Кларой преклоняться не переставал. Колдовство ли затянуло, надежда ли, али просто выхода не было...
"Склоняюсь пред тобой, Хозяйка Земли."
От вопроса девчонкиного вздрогнул, голову, словно от сна пробуждаясь, поднял. Долгое мгновение ушло на то, чтобы вспомнить, чтобы понять, о чем речь идет вообще.
-Аннушка, - ответил коротко. Глаза прикрыл. Во времена былые обязательно пошутил бы, спросил чего, оскалился.
Сейчас - не тянуло.

Серой струйкой тянулся к небу дым, на могильные камни от ног Филина падала тень. Слева - Катерина, справа - Александр. Вспоминалась отчего-то - до Вспышки насмешливо раскланивался с комендантом - весь Город главного кладовщика чуть не в лицо знает, а попробуй поймай его! - щерился издевательски. Нравилось дразнить Сабурова - негибкого, словно деревянного, вояку, у которого вечно что-то не складывалось. Столкнулись как-то один раз после особо удачного ограбления, так за грудки Александр Грифа поднял, едва и совладал с собой. Как же смеялся тогда Филин, вспоминая рычащее - "Висельник! Проходимец!" - как же радовался, что привычки старые себя знать не дали, хоть и дернулась рука - за бритву схватиться... А после Вспышки все уж в одной лодке были, одной нитью связаны, одной кровью краплены, там уж не до классовой вражды было.
Думалось иногда Грифу - не Александр ли дочке приемной посоветовал ценными людьми не разбрасываться, к делу лучше привлечь? Мог ведь, хоть и косен был, да не глуп...
А впрочем, сейчас какая ж разница.
В Степи шелестели травы, и подумалось вдруг о младшей из Невест, которая вместе с степняками от клариного господства сбежала так, как от Чумы не бегала. Ушли ведь, за первый же месяц растворились в Степи вместе с быками, Невестами, плетеными из трав барабанами и тростниковыми дудочками... Только шелест трав, лишенный мелодий и танца. А твирь всё равно рождалась обильно.
"В годы бедствий и на крови..."
Девчонка закашлялась, снова вырывая Филина из раздумий, и он затушил сигарету в ладонь - всё равно от неё ничего почти не осталось. Обернулся через плечо. Никогда жалостливым не был, так, механически отмечал, насколько же бледные у ребенка щеки, настолько запавшие, обведенные серым глаза. Сейчас ей, наверное, было лет двенадцать... Или меньше, Гриф не разбирался в детских возрастах. Тощая, в одежде явно с чужого плеча, замарашка.
Покопался Филин в кармане, сам своему порыву удивляясь. Точно помнил - на дне, вместе с бритвой да костями игральными  конфета лежала. То ли нашел где, то ли у продавца сдачи не было...
Яркий фантик мелькнул в воздухе - Грифу было все равно, поймает ли девчонка.
-Держи. - буркнул, снова закуривая. - Съешь за мое здоровье, что ли.

Засмеялся Гриф, как закаркал - кашель ему последний год легкие рвал, даже в смехе призрак его чувствовался - сигаретка в пальцах затанцевала, задергалась. Ох и поганый же это был смех, и поганый же это был день. Как раз для такого смеха.
"За всё! Боги мои смешливые, за всё! Знала бы ты, пигалица, что такое это всё..."
Собирались в Соборе в первый раз - пустом, полутемном - полукругом трон окружали, Кларе кланяясь. Сама руку вытянула, пальцем ткнула - "Тебе первой умирать, матушка. Ты уж прости меня."
Собирались второй раз - Сабуров сам вперед шагнул, не ожидая, пока дочка решит, всех плечами раздвинул.
Собирались третий раз - Аннушка в истерику ударилась, тушь потекла у неё, Лара её ещё за плечи обнимала, утешая.
Раз за разом круг поворачивается, раз за разом Язву кровью умасливают, раз за разом очередной мученик на алтарь ложится...
За что спасибо? За это?
Вспомнил Филин - зимой занесло его в Степь, погулять да тишину послушать. Вспомнил - миг был, когда хотелось за горизонт уйти, никогда не вернуться. Умереть в метель - как уснуть. Снег укутает, заметет, спрячет. Только по весне найдут, ежели найдут вообще... Удержался же. Долгом да былой верой накрепко к Городу привязан оказался.
Верил ведь в правильность решения... Пока глазами своими его не увидел.
"Склоняюсь пред тобой, Хозяйка Земли."
-Не меня бы тебе благодарить, - вздохнул тоскливо. Подумалось вдруг - а знал ли Город о помилованных? Простые горожане - знали? Что-то подсказывало - вряд ли. Ой, вряд ли... - Мне на алтарь не ложиться и кровью людей не спасать. Лучше сходи к Анне, покуда она жива ещё.
Снова нахохлился, затянулся глубоко.
В одно ему сейчас твердо верилось - год года хуже.

Снова захохотать потянуло, страшно, хрипло - ведь не поняла девчонка ничего, по-другому, по-своему истолковала. Ведь и правда не объяснили никому, что семеро умрут, а двое останутся... Да и зачем было бы объяснять? Девятеро Приближенных у Клары - семь сосудов с Высшей кровью, двое слуг верных. Всех почитать нужно, все общему делу служат. А скажи горожанам - тотчас обнесут, толковать начнут - "Не взяла жизни Чудотворица, стал быть и того недостойны". Переубеждай их потом, суеверных.
-А я не пойду, - сказал с неизбывной горечью, серый пепел на землю стряхнул. Легко-легко вдруг сделалось, словно груз непосильный с сердца отвалился, да только тоска не ушла никуда, как намертво к душе прикипела. - Помиловали меня, пигалица. Ещё три года назад сказано было - "Живи"...
"Да что я трус, сволочь последняя? Чем тебе кровь моя негодна, Хозяйка? Что, панацеи из меня не выйдет, али грех так тяжек, что и не избыть его?!"
"Ты не кричи, Филин. Не кричи. Каждый по-своему поможет..."
Ведь никогда бы не подумал, что право жить отдать так ценно быть может. Никогда бы не подумал, что способен хай поднять из-за желания умереть. Всегда думалось - за жизнь зубами цепляться буду, ни за что из когтей не выпущу, а пришло время - чуть не на коленях стоял, смерть, как высочайшую милость вымаливая. Почетно охранять Чудотворицу, Город в узде держать. Его ведь парни Панацею разносили, его парни кровь с травами перемешанную в глотки лили, чуть не силой зубы разжимали. Сам ведь спасение приносил вместе с ними, в дома без стука заходил - этакий вестник жизни...
Да только стократ больше, чем такая честь, стоила бы простая смерть.
Вздохнул Филин, и вторую сигаретку о ладонь загасил. Вспомнилось некстати - в университете перед соседями хвастал - в язык сигареты гасил, от боли не морщился... Продрало ведь его это девчонкино "Не хочу". Словно под кожу добралось, холодом по хребту пробежалось. Просто так, наивно, и если из мучеников кто не умрет - весь Город гннилью захлебнется... Да только мелькнуло вдруг кощунственное - а не лучше ли было бы?..
Не дал Гриф закончиться этой мысли.
Ему и самому не хотелось, чтобы кто-то из них, Смиренников, умирал. Знал - по себе знал - за благо такая смерть. А всё одно не хотел. И слезы ему в девчонкином голосе послышались. "Заревет ведь, как пить дать, заревет...".
Не удержался. По волосам погладил.

Вздрогнула девчонка, в сторону прянуть дернулась, так не стал Филин её удерживать, губы искривил только - "Что ж, настолько страшен стал? Дети шарахаться начинают?". Неприятно ему почему-то сделалось. Чуть не обидно. Редко к кому вот так с прикосновением тянулся, порыв не гася - а тут как от чумного отпрянуть норовят. То смеяться, то ли плакать, то ли прочь идти...
Пока думал - девчонка обратно уже дернулась, в рукав вцепилась так, что показалось - и не отцепишь её. Глаза вдруг огромные у неё стали, жалостные, как у котенка. Рука оттолкнуть не поднялась.
-За каждым у нас какой ни то грех, - объяснил, в глаза эти глядя, как в бездну. Усмешка неохотно к губам липла, по привычке скорее. - У того - убийство, у того - неверие, у того - ажно Караван. От хорошей жизни да совести чистой на алтарь не бегут. Вызвались...
Снова засмеялся, да коротко, почти не страшно. Вызваться по-разному можно, и от греха на алтарь уйти, жизнь загубленную отдать - выход честный. Да только всё одно не по-честному вывернулось... Так на ком на ком, а на нем и вправду грех был, да побольше, чем у Катерины той же... Просто он Городу нужен, Чудотворице нужен, и откуда только вылезло это "помиловали", на правду не похожее и правдой не являющееся - бог весть.

-Приближенные нужны, пигалица. Полгорода не сгодиться.
Снова закурил - спичка чиркнула, на мгновение огоньком вспыхнула. Сумерки потихоньку вокруг сгущались - совсем незаметно почти - недобрые, сизо-серые. Анну сейчас в светлые одежды убрали, волосы цветами оплели, лицо умыли. Не видел - знал Филин, как бывает это, и как будет сейчас, видел, как, наверное, Хозяйки видят... А може, и не видел. Просто сердцем чувствовал.
Холодны руки у бесталанной певички, губы пляшут мученически. Лязгнет дверь Прозекторской, позади останутся по несчастью товарищи, горожане благодарные. Только стол металлический, только скальпель в руках умелых. Трое их там будет, да ещё смерть. Трое да ещё боль...
"Прощай, Ангел. Прощай, да не кричи слишком громко - моих перепугаешь..."
Усмехнулся - "Стар становлюсь. Сентиментален" - чуть опять не захохотал - тридцатый год шел ему, куда там о старости думать...
А наутро пригонит он парней к Рубину, заберет бутыли со спасением. И в глаза друг другу смотреть не будут, нет, не будут... И работы хватит до следующего вечера - всем достанет, как бы хребет не переломить.
-Ничего не сказала, - буркнул недовольно. Бывало и ему такие мысли приходили - не глупее ведь девчонки-оборванки - да только гнал их Гриф. Боялся. Задумаешься слишком сильно - последняя вера в землю уйдет. Чем тогда жить, на что надеяться? - Она не сказала, мы не спросили... Суок знает, что будет.
Суок знает... Суок всегда всё знает...
Ровно ветер над Кладбищем прошелестел.

"Вот же горюшко на мою голову..."
Вспомнил - Невесты говорили, давно ещё, когда все были живы и всё было хорошо, что девчонка, сиротка из вагончика, Земле угодна, почти как степнячка, а то и поболе. Носили ей гостинцы иногда... Сейчас вот и откликнулось - в словах девчонкиных правда, правда настоящая. Будет жизнь, будет. Да только какая она будет - эта жизнь - впору не спрашивать, чтоб не поседеть раньше времени.
Вздохнул Филин. Сам он и не знал уже, во что верит и чего хочет. Забвения? Покоя? Прошлое вернуть да по-своему перекроить? И что делать ему с перепуганным ребенком, если никогда не утешал малышню и самого бы кто утешил, ну, в самом деле? Вот жмурится, закрывает уши ладошками. Что чудится, что слышится - бог весть, а только не бросать же её одну? И одновременно захотелось подальше оказаться, у себя, на складах, скажем. Чаю крепкого заварить, твирина щедрой рукой в чашку плеснуть, проспать до утра без сновидений...
Мечты, мечты.
-Знаешь что, пигалица, - сказал вроде тихо, да так, чтобы и через ладони слышно было, - заканчивай скорби предаваться. Всё равно ведь не исправишь ничего ни верой, ни неверием... - и поддался порыву, в который раз уже - давно, что ли, с людьми чужими не говорил? давно, что ли, ни в ком сомнения не видел? - попытался улыбнуться, хоть и вышла всё одно усмешка кривая. - Пошли лучше со мной. Чаем напою.
!То ли грехи искупаю до сих пор, каждым шагом и поступком, то ли и верно стар становлюсь...
Тьфу, пропасть"

Вроде успокоилась. По крайней мере, глаза открыла, глянула недоверчиво - всё лучше, чем молчаливым памятником самой себе уши в ладонях прятать, жмурится да трястись. Даже на миг как-то теплее стало - не отказалась ведь сходу, удивилась только...
"И правда, что ли, сломалось что-то? Никогда ведь детей не любил, не приваживал..."
В логове сейчас керосинка горит. Невеста средняя, ныне последняя, молится, небось, а то обереги плетет. Может, даже придет кто из парней в картишки перекинутся, а может, и не придет - сегодня день такой, что впору двери затворять и носа на улицу не казать. Оно и к лучшему - поди приведи ребенка в обычный притон бандитский. Не то чтоб совестно, просто - проблем не оберешься. Скажут: "Совсем атаман умом скорбен стал да размяк", а кому оно надо?
Были ж идиоты которым и посейчас место его пригретым да уютным казалось.
-С вареньем, - ответил уверенно. И правда, была, кажется, баночка из Столицы самой - малинового, вкусного. Невестам, побаловаться, выписывал, - Ну, и с сахаром, конечно. Куда ж без него.
Щелчком в сторону отбросил окурок - тот яркой огненной звездой скользнул к земле, затерялся у могилы - поднялся легко, мягко - всё-таки что-что, а форму Гриф терять не собирался, хоть там сто раз чума и горе. Вечер уж вокруг был. Фиолетовый смурной вечер. В Городе перемигивались желтые огоньки окон, фонари тлели...
Не видя - знал Филин - темно в окнах Верб. Ни малейшего признака света. Ушла Аннушка. Отмучилась уже.
Ещё раз словами спрашивать согласия не стал - руку только протянул.
Берись да пошли, пигалица...
"Хотя будь бы я тобой - не пошел бы. Ей-богу, не пошел"